Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз
Шрифт:
— В наши дела как раз, — огрызается пацанка. — Мамахен мне всегда говорила: «Между твоим дядей Берюрье и свиньей разницы не больше, чем между одним депутатом и другим, но то, что он хороший легавый, это надо признать». И она ещё говорила, что в своём роде он самый лучший сыскарь во всём Брессе. А ведь маман не любила фараонов. Она всегда говорила, что все они занимаются работой для бездельников.
Одновременно с этой защитительной речью нам удалось перетащить Пухлого на свободную кушетку и разбудить его с помощью нескольких увесистых оплеух.
Он открывает налитые
— Это не моя каюта? — изрекает он глоткой, столь же приятной, как и унавоженное поле.
Смотрит на нас мрачным взором.
— Похоже, нас переселили? Мне сказал матрос, когда я пришёл в свою каюту…
Милейший цокает языком.
— Какая вечеринка! Клянусь! Я не знал, что такое бывает!
— Чем ты там занимался? — спрашивает Пино.
— Гуливанил со своим другом из Буэн-Зареза и его мышкой! Мы кончили вечеринку в их каюте. Сколько же мы засосали, мужик! Такие штучки-дрючки, что я даже не смог прочитать этикетки. А потом малышка Канкопашутта занялась мной. Мама моя! Через пять минут я уже не помнил, какого цвета была белая лошадь Генриха Четвертого! Какая техника! Изобретательность! Какие аксессуары! Какое воспитание! Похоже, её этому учили с младшего возраста. Она жрица любви в своей стране. Прикинь, чему у нас могут учить девочек в пансионе Птичек! Ты бы видел этот праздник, Пинюш!
— А что же месье? — волнуется Пинюш.
— О, он дрых. В отрубе, под завязку, в полном ауте. И счастливый! Он нас всех пригласил сегодня на навеселье. Это были его последние слова.
— На новоселье? — удивляется Гектор, который ещё никак не проявил себя, ибо у него медленное пробуждение.
— Ну да, потому что…
Берюрье умолкает и садится на своё седалище.
— Блин, а ведь так и есть!
Предчувствуя новую подлянку Толстяка, я подхожу к нему.
— Что такое?
Он поднимает рубашку и неистово роется в карманах. Смятение просто поразительное для этого существа бычьей породы. Наконец он вытаскивает листок из розовой бумаги, весь помятый, из кармана брюк.
— Вот, уф, а то меня аж в жар бросило, — говорит он, смеясь от облегчения.
— Что за ксива? — спрашиваю я.
— Чек!
— От кого?
— От господина сеньора…
Берюрье читает с трудом имя, указанное в нижней части бумажки.
— …Алонзо-Бистро-И-Упьемос-де-Монсеррат, — артикулирует он. — Это мой южный америкос.
— Слушай, а твой кореш просто подарок судьбы. Он тебе дал свою подстилку, да ещё вознаградил тебя за подвиги!
— Он меня не за подвиги наградил.
Берю вдруг принимает вид человека, который затрудняется привести себя в ажур.
— Позволь, — говорю я и вынимаю у него чек из пальцев.
Читаю сумму на розовом листочке, и лампионы выпадают у меня из глазниц.
— Что? — вскрикиваю я. — Три миллиона долларов? Что за ерунда?
Загнанный в самый дальний угол, Пухлый делает публичное признание.
— Знаешь, я для понту назвал себя главным в компании «Паксиф»!
— Да, и что из этого?
Бугай покаянно фыркает носом.
— Короче, где одно — там и другое, он меня так уговаривал, что я ему продал «Мердалор».
Глава 10
Самые элементарные правила драматического развития событий заставляют меня начать новую главу, чтобы продолжить рассказ. Это оправдывает мёртвую тишину, которая установилась (совершенно справедливо) в дортуаре. Тишину, которую едва нарушает храп Берты.
Кто разорвёт её? Кто оживит эту всеобщую окаменелость?
Старик, конечно! Наш высокочтимый мэтр пьёт чашу до дна! Всё ему пришлось испытать из области унижений. Он здесь изговнял свой имидж, на этом чёртовом корабле. Потерял лицо, такое гладкое, красивое, такое аристократичное…
— И он смог это сделать! — говорит он почти задумчиво.
У него даже нет сил обращаться к Берюрье напрямую. Он вынужден говорить о нём в третьем лице. Он бы не прочь в четвёртом, если бы ему его дали в каком-нибудь специальном, предназначенном для мерзостей мира.
— Послушайте, патрон, все веселились, — бурчит Пухлый.
Старик суёт руки в карманы своей полосатой шёлковой пижамы, которая делает его похожим на элитного каторжника.
— Сан-Антонио, мой мальчик, скажите этому борову, чтобы он никогда больше не называл меня патроном, и напомните ему, что со вчерашнего вечера он больше не состоит в нашей доблестной администрации.
Его холодность создаёт температуру окружающей среды, близкую к абсолютному нулю. Никто, даже эта кривая сорока Мари-Мари, не смеет вступиться за парию.
Никто? Очень даже кто: сам Берю!
— Да ладно, господин директор, — говорит он игриво, — не стоит метать икру из-за шутки двух бухариков. Этот тип из Буэн-Зареза торчал ещё сильнее, чем я.
Но Биг Шефа это трогает не больше, чем бульканье в сливной трубе.
— Сан-Антонио, скажите этому обалдую, чтобы он в моём присутствии молчал, умоляю вас. Когда он что-нибудь говорит, возникает желание дёрнуть ручку смывного бачка! И раз уж этот чек находится в вашей руке, верните его болвану, который принял этого смердящего шута за президента-гендиректора престижной круизной компании, на кораблях которой развевается французский флаг. Надеюсь, что после хорошего холодного душа этот аргентовый аргентинец отойдёт от своих миражей!
— Иду, босс! — угодничаю я, чтобы приглушить его злость. — Я улажу это недоразумение в два счёта.
Я выхожу вместе с Россом, который отправляется, как было решено, завоевывать наш завтрак.
Алонзо-Бистро-И-Упьемос-де-Монсеррат занимает каюту на самом верху под большой красной трубой с белой полосой, которая выбрасывает за один час больше дыма, чем заводы «Рено» за год. Угольные хлопья, широкие как налоговые декларации, падают в некий внутренний дворик, окруженный дверями и небольшими квадратными окнами. Каждая из этих дверей носит имя острова. Есть каюта «Таити», каюта «Корсика», каюта «Реюньон», каюта «Остров Сен-Луи». Читатели-географы заметят, что все эти острова являются временными французскими владениями.