Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз
Шрифт:
— Комиссар!
— Меня это не удивляет, и я вам предсказываю, что это только начало. Видите ли, если я выбрал помои «Мердалора», то только потому, что я рассчитывал сделать здесь интересное завоевание. Я повторяю, мне надо открыть свое дело, и вы себе представить не можете, во что может обойтись медная табличка в Пасси или в Лямюэт. Зато вам известно, дорогой господин комиссар, если жизнь у грязных негров полна превратностей, у нас есть и большое преимущество: наша репутация мужчин — это не миф, должен вам заметить… Франция, что бы она ни говорила и что бы она ни мнила о себе, гораздо более расистская, чем об этом думают французы. В Париже черномазых ещё принижают. Нет, я не играю «Хижину дядюшки Тома», но пожилые белые господа ещё не уступают место в метро молодым черным сенегальцам. Всё время видишь в метро рекламу Банания, что вы хотите. А сколько бедных метельщиков на улицах, сколько мамелюков в униформе подают кофе, пардон, мокко, в шикарных ресторанах. Средний француз считает, что даже наш кариес должен быть обязан миссионерам и что мы голосуем в пещерах кремниевым наконечником и колотушкой из чёрного дерева. Что ж, пусть время варит свой кофе с молоком. Тем временем черномазый, более или менее цивилизованный, которым я себя считаю, должен завоёвывать своё место под солнцем не только своими мозгами, но в особенности своими половыми железами, месье. Если роскошные браки нам временно недоступны, то мы хотя бы можем надеяться на роскошные адюльтеры. Мне не стыдно в этом признаться, господин комиссар, — продолжает говорливый, — я сделал себе образование, как бобры делают свой дом: своим хвостом! Такие ребятишки, как я, — первые миссионеры нашего наследственного многобожия. Фаллос — вот наша эмблема! Он даёт нам силу стучаться в двери, месье, ибо мы — безрукие калеки цивилизации. Но час придёт, он уже на подходе, когда Ку-Клукс-Клан будет состоять из нас.
У него на лице радушная улыбка.
— Вот что я хотел вам сказать.
— Очень интересно, — отвечаю я, — но для чего, чёрт возьми, вы мне это рассказали?
— В качестве предисловия, господин комиссар. Я догадываюсь, почему вы меня допрашиваете и о чём будет разговор. Объяснив вам, кто я и что я думаю, я сэкономил нам время.
— И как вы думаете, что мне от вас надо?
В его взгляде появляется тень разочарования.
— Иизуз, Господь наш, — говорит он с негритянским акцентом как в дублированных американских фильмах, — дух полицейского коренится в характере легавых как наследственность. Ваше призвание — это нечто вроде атавизма. Может быть, потому, что внутри каждого человека есть маленький гормон фараона. Вы находитесь на борту для того, чтобы обеспечить безопасность Его Превосходительства министра, и, поскольку вам известно, что его супруга проявляет ко мне интерес, вы хотите меня попросить, чтобы я не распространялся об этом, ибо если мелкие грешки дамы из высшего общества могут свободно гулять по Монпарнасу, то на корабле они становятся слишком заметными. Не так ли?
Сдаётся мне, мои дорогие читатели, что я поднял не простого зайца.
Вот только этот капуцин меня немного сбивает со следа. Мы отдаляемся от сундука-призрака. Может быть, у этого умного молодого человека такая тактика? Сбросить балласт из некоторых тайн для того, чтобы лучше скрыть самые жгучие секреты? Я ничем не рискую, если отпущу его на некоторое расстояние.
— Вы нанялись в компанию «Паксиф» ради госпожи Газон-сюр-Лебид?
— Из-за неё, — поправляет Архимед Эврика. — Только не говорите, что я это делаю из-за её красивых глаз! Моя работа мойщиком посуды — это нечто вроде капиталовложения. Я инвестирую свой отпуск в зону влияния этой госпожи. Она находится в том возрасте, когда нужно платить наличными и при этом выглядеть прилично! Я дал ей высшее доказательство любви, не так ли? Любви тайной, незаметной, скромной… Земляной червяк, влюблённый в звезду! Не могу жить вдали от тебя! Я бы предпочёл путешествовать в качестве врача. Увы, на «Мердалоре» нужен был посудомойщик. Вот я и окунулся в мойку. Я бы согласился стать помощником кочегара, если бы понадобилось и если бы корабль топили углём. Она будет очень тронута, когда увидит мой силуэт как из чёрного дерева в проёме её двери. «Как? Ты здесь, моя Белоснежка!» — вскрикнет она, ибо она зовёт меня Белоснежкой, чтобы показать, до какой степени она антирасистка. Если бы я захотел стать пассажиром, она бы дала мне билет первого класса со всеми экскурсиями на берегу. Но нет, у меня есть чувство собственного достоинства. Бедный негр, но гордый. Отец — вождь племени и шеф филиала «Рено» в Дакаре! Она лопнет от гордости от такого проявления верности. Совершенно один, из чувства обожания я вновь иду тропою рабства! Она потом будет рассказывать своим подругам! Ибо у этих дам есть развратные подруги, которым они доверяются. Я — часть её параллельной светской жизни. Некоторые держат афганскую борзую, чтобы показывать её, а другие чернокожего любовника, чтобы рассказывать о нём. Афганская борзая — это не моська и даже не собака. Она напоминает парадный «О-Седар» [58] . Точно так же чернокожий любовник — это не жиголо; он из разряда устрашающих доспехов, которые продаются в лавочках китайского квартала или на некоторых задворках магазинов Бродвея. У других людей аккумуляторные батареи, у нас — животная энергия. И тем не менее всё это ценится по рыночной цене.
58
«О-Седар» — торговая марка веников. — Прим. пер.
Берю и Пино только что подошли и слушают с открытыми ртами комментарии моего собеседника.
— У него язык подвешен, — ворчит Толстяк. — И он чешет по-французски почти так же хорошо, как и я!
— Ваша похвала делает мне честь, — отпускает реплику доктор Эврика с иронией, которая не ускользает от Папаши.
Пухлый моргает.
— Ну, ты… э-э…
— Снежок! — подсказывает ему Архимед. — Это самое удачное из прозвищ.
Толстяк даёт ему тумака.
— Стоп! Без этих манер, эй! Забирайте свои вакцины, сгущёнку, независимость, я не против. Но дистанцию оставим, о’кей? На что будут похожи Берюрье, если их, потомственных белых, будут поддевать всякие чуридилы, которые моются чёрным кремом?
— Ты заткнёшься, а? Белизна! — мычу я перед носом Толстяка, отчего он застывает с оторопевшим видом.
— О! Ну, ладно, хорошо! Я его тебе дарю! — детонирует Опухоль, направляясь к кухне. — Когда-нибудь все начнут думать, как ты, Сан-А, и мы будем мотаться по плантациям с тюками хлопка на кумполе, а у них будет хлыст в руке!
Он удаляется.
— Если я правильно понял, вы ещё не встречались с женой Его Превосходительства со времени отплытия?
— Увы, нет. Я был на дежурстве, комиссар! Вчера днём я постучал в её каюту, но её там не было.
Я хочу продолжить, но он добавляет:
— По словам её прислуги, она была «у массажиста».
Я принимаю информацию к сведению, затем перехожу к делу, которое меня волнует:
— А что, если мы поговорим о сундуке, доктор?
— О каком сундуке? — удивляется посудомойщик с дипломом Парижского университета.
— О том, что был в лифте только что и который вы убрали.
Его лицо остаётся непроницаемым, вернее, оно выражает некоторое удивление.
— Что я могу сказать, господин комиссар?
— Почему вы его вытащили из кабины?
— Потому что он был один и загромождал кабину, а мне нужен был лифт.
— Кто был с вами?
— Да никого.
— Почему вы его открыли?
— Я его не открывал!
— Открыли!
— Я вам клянусь, что нет! У меня даже мысли об этом не было. Я только вытащил его из кабины, это было не трудно, потому что он был на колёсиках.
Он пожимает плечами.
— Я не понимаю, к чему эти вопросы, — говорит он. — Из этого сундука что-то украли?
— Да.
— Что-то ценное?
Он проявляет любопытство, на его светящемся лице больше не чувствуется иронии.
— В некотором смысле, да.
— И вы меня подозреваете? — возмущается молодой врач.
— Мы пытаемся понять, в чём дело. Этот сундук оставался без нашего присмотра полторы минуты, и за это время вы с ним управились.
— В этом сундуке было что-то большое?
Я улыбаюсь.
— Если вы блефуете, ваша невинность просто восхитительна, мой дорогой! Да, в нём, в самом деле, было нечто большое.
— Мне пришлось бы его спрятать, прежде чем появиться перед вами через несколько секунд, ибо, как вы знаете, я держал в руках только ящик с пустыми бутылками.
— Точно, но можно предположить, что у вас был коллега…
— Спасибо за эвфемизм. Но у меня не было никакого… коллеги, комиссар, и я могу это подтвердить.
— Я слушаю…
— Судовой парикмахер входил в соседнюю каюту, в то время когда я вытаскивал ваш чёртов сундук. Он вам подтвердит, что я был один.
— О’кей, идём к нему, — говорю я, почувствовав какую-то смутную тревогу, ибо мой мизинец подсказывал мне, друзья мои, что этот тип бел как снег, без намёка на иронию.
Пинюш, мечтательно слушавший наш диалог, шепчет:
— Судовой парикмахер — это Альфред?
— В самом деле, это Альфред.
Толстос выходит из кухни с бутербродом длиной девяносто пять сантиметров, начинённым богаче, чем витрина в мясной лавке. Литровка вина выглядывает из большого кармана его спортивной куртки.
— У меня небольшой перерыв на чашечку кофе, — говорит он, вгрызаясь в своё праздничное угощение.
Мы держим путь на солнечную палубу.