Отравленная совесть
Шрифт:
– - И связали?
– - Да. Уж очень хорошо приказал. У меня вчуже пошли по спине мурашки. Прикажи он мне так внушительно связать даже отца родного, -- кажется, и я бы тоже оробел и машинально повиновался. А с_о_з_н_а_т_е_л_ь_н_о действовать на толпу -- это, я вам скажу, не шутка. Тут много надо и характера, и презрения к человеку -- уменья смотреть на него, как на скот, обязанный беспрекословно повиноваться. Люди, снабженные таким даром и уменьем, далеко не часто встречаются и обыкновенно сортируются по двум категориям: либо это великие народные вожди и деятели, либо большой руки канальи и хладнокровные, сознательные преступники... И так как Ревизанов не великий человек, да уже и выходит из лет, когда формируются великие люди, то я позволяю себе считать его во втором разряде "героев толпы" -- то есть сопричислить его "со тати и разбойники".
Синев встал и прошелся по комнате: он соображал и припоминал.
– - Вообще, бороться и враждовать с Ревизановым я не желал бы... Вы не слыхали про некоего Блюма?
– - Нет. Кто это?
– - Петербургский банкир, компаньон Ревизанова по постройке Северской дороги. Видите ли: известно, что Ревизанов ведет отчаянную биржевую игру, хотя лично он очень редкий гость на бирже и имеет странность притворяться совсем непричастным к ее жизни; нескольких завзятых биржевиков -- к слову сказать, господ с весьма сомнительным прошлым -- считают его уполномоченным агентом. Весьма часто, при необъяснимых колебаниях русских частных бумаг, наши -- в особенности петербургские -- дельцы, опасливо придерживая карманы, восклицают: "Ох, не Ревизановым ли тут пахнет?" -- и стараются сбыть с рук начавшую подозрительно танцевать бумагу. Но возвратимся к Блюму. Этот господин -- зазнавшийся немец из тех, которые, наживаясь русским потом и кровью, памятуют твердо только одно: что русский -- "свин", а у них есть "свой король в Германии". Однажды он сказал Ревизанову крупную дерзость, Ревизанов смолчал, но с этого дня на Блюма посыпались непонятные невзгоды: купит он какие-нибудь акции в повышении -- глядь, назавтра курс на них падает до minimum'a; продаст что-либо в minimum'e -- глядь, курс начинает подниматься; значит, покупай обратно с большим убытком... а завтра опять скачок вниз! Скоро прошли слухи, что Блюму приходится плохо и он ненадежен. Вкладчики его конторы единодушно потребовали свои деньги, и Блюм позорно крахнул. На бирже все соглашались, что Блюма убрал Ревизанов. Если это правда, то, ради мести, он позволил себе большую роскошь: биржевые скачки, погубившие Блюма, балансировали по меньшей мере на полумиллионе... Да и всем, кто ссорится с Ревизановым, начинает как-то не везти: одни разоряются, другие теряют службу, третьи, наконец, пропадают без вести, даже умирают.
– - Что вы говорите?
– - Да, право, так. По смерти Лабуш ее единственный родственник, известный сибирский делец Тотьмин, вздумал было оспаривать завещание, оставленное покойною в пользу мужа и... в одночасье умер от удара.
– - Что же? в этой истории нет ничего неестественного.
– - А я разве утверждаю противное? Я только привожу пример, что ревизановским врагам бабушка не ворожит.
Приехала Олимпиада Алексеевна с мужем, разодетая, как на раут, и -- точно лейденская банка -- заряженная кокетством.
– - Фу-ты ну-ты!
– - встретил ее Синев.
– - Не женщина, а Святослав в юбке! "Иду на вы" -- и шабаш! Держись теперь, Андрей Ревизанов!
– - А тебе завидно?
– - Куда уж мне завидовать! Где нам, дуракам, чай пить? Наше место -- на заднем столе, с музыкантами.
Ратисова осмотрела туалет Людмилы Александровны:
– - Ты не будешь переодеваться к обеду? так, вот в этом и останешься?
– - Конечно, -- с досадою возразила Верховская.
– - С какой стати мне рядиться? Не именины же у нас в самом деле, как уже посмеялся Петр Дмитриевич...
– - Да нет, кузина, я ведь ничего...
– - сконфузился молодой человек.
– - Пожалуйста, не оправдывайтесь: вы совершенно правы, и весь этот фестиваль по случаю знакомства, -- как в афишах пишут -- "в первый раз по возобновлении", ужасно глуп...
Ратисова продолжала критиковать ее взглядом.
– - Впрочем, -- сказала она, -- черное удивительно идет к тебе... Испанка какая-то... Ты очень интересна сегодня.
Она расхохоталась и ударила Синева веером по плечу:
– - Ну, ты, молокосос! признавайся: восхищен нами?
– - Если бы вы еще не дрались!..
– - жалобно простонал Синев, почесывая плечо.
– - Есть в вашем тщедушном поколении женщины, как мы? Ну -- кто нам даст наши тридцать шесть лет?
Людмила Александровна невольно рассмеялась:
– - Липа, побойся Бога! ты воруешь целых три года... Мне-то действительно тридцать шесть, а ведь ты старше меня.
– - Да? Ну, значит, с нынешнего дня будет тебе тридцать три, потому что я больше тридцати шести иметь не желаю. А впрочем, не все ли равно? Э! тридцать шесть, тридцать девять -- невелика разница. Разве года делают женщину? Лета -- c'est moi {Это я! (фр.).}! Были бы душа и тело молоды!
– - О теле не осведомлен, -- уязвил Синев, -- но уж души моложе вашей, кажется, и не бывает.
– - Еще бы! Про меня сам Мазини сказал третьего дня, что я jolie personne... {Красавица (фр.).} Кто мне даст больше тридцати? А уж о тебе, Людмила, и речи нет. Помню тебя девочкой: красавица была; помню барышней -- тоже хоть куда; вышла замуж, пошли дети -- подурнела, стала так себе; а теперь опять -- прелесть как расцвела, -- давай-ка, душка, справлять вторую молодость?.. а?
Людмила Александровна и Синев смеялись, но рыжая красавица победительно потрясала кудрявою прическою своею.
– - Совсем нечего зубы скалить, -- я правду говорю. А если не веришь на слово, что мы еще можем постоять за себя, -- вот тебе документ.
Она бросила Людмиле Александровне розовую бумажку.
– - Что такое?
– - Billet doux {Любовная записка (фр.).}. Так это называется. "Обожаемая Олимпиада Алексеевна! Давно скрываемое пламя любви"... и прочая и прочая. Сегодня получила. И ему всего двадцать два года. Нет, старая гвардия умирает, но не сдается!
Людмила Александровна прочитала, расхохоталась и передала записку Синеву:
– - Глупо-то, глупо как!
Олимпиада Алексеевна возразила хладнокровно:
– - Это тебе с непривычки. А мне ничего, даже очень аппетитно.
Синев прочитал и сказал язвительно:
– - Слог "Собрания переводных романов". Должно быть, приказчик из Пассажа писал.
Олимпиада Алексеевна, с тем же непобедимым хладнокровием, отразила и этот удар:
– - Это уж известно, что когда молодой человек читает письмо другого молодого человека, написанное к красивой женщине, то автор письма непременно оказывается либо приказчиком, либо военным писарем, либо еще того хуже.
– - Получили?
– - улыбнулась Людмила Александровна.
– - Тетушка! Вы неподражаемы.
– - А ты не кусайся!
Подъехали Реде и Кларский -- подчиненные Степана Ильича по банку, молодые люди, почтительные, тихие, незначащие и незаметные -- в периоде делания карьеры... Не хватало лишь Ревизанова. Наконец задребезжал в передней и его звонок.
– - А вот и сам великий маг Калиостро!
– - возгласил Синев.
IX
Сверх общего ожидания, обед прошел живо и весело. Казалось, Ревизанов чувствовал, что в доме есть враждебный ему лагерь, и, употребляя все средства, чтобы добиться от этого лагеря если не мира, то перемирия, был действительно очарователен. Сидеть ему пришлось между хозяином и Олимпиадою Алексеевною. К великому удовольствию Людмилы Александровны, к обеду приехал, давно уже не бывший у Верховских, Аркадий Николаевич Сердецкий; знаменитый литератор был гостем почетнее Ревизанова, и ему, по праву, досталось место рядом с хозяйкою. В своих серебряных кудрях вокруг далеко еще не старого лица, оживленного блестящими карими глазами, Сердецкий представлял собою фигуру внушительную и картинную.