Отравленная совесть
Шрифт:
– - Предположим, что правда, -- нехотя протянул Ревизанов.
– - Так что же?
Синев встал и поклонился в пояс:
– - Великолепно, батенька! Поклон вам! Поклон до земли!
Но Ревизанов возразил даже как бы с некоторой досадой:
– - Что тут великолепного? Вы же знаете мой взгляд на благотворительность. Еще одна неизбежная взятка обществу. Только и всего.
Но Синев грозил ему пальцем:
– - Э, батенька! дудки! Теперь не обморочите. Знаем мы, как вас понимать надо, притворщик вы. Руку вам жму за студентов наших... благородно поступлено... руку жму!
– - Что ж на сухую-то жать?
Ревизанов позвонил и приказал подать еще вина. Синев, уже несколько грузный, ужаснулся было, но Ревизанов усадил его, смеясь:
– - Так позвольте вас немножко подпоить. Задобриваю вас, мой друг. Помните наши пылкие дебаты у Верховских?
– - Это о непойманных преступниках-то?
– - Да. Вы следователь. Почем знать? Может быть, вы -- моя судьба. Следовательские инстинкты не разыгрываются у вас в моем присутствии? а?
Синев ответил на шутку довольно натянутым смехом:
– - Тогда бы я не сидел с вами за одним столом.
– - Напрасно. Следователю не резон быть пуристом. Якшайтесь с преступником, если хотите добиться от него толка.
– - А скажите серьезно, Андрей Яковлевич, -- сказал Синев, -- как вы сами относитесь к этой вечной диффамации вас, из-за угла?
Ревизанов усмехнулся:
– - Точно так же, как если меня ругают в открытую... вроде вас, например.
– - Ме-е-еня?!
– - Синев даже руками развел.
– - Довольно невинно спрошено. А историйку об уральском Крезе забыли?
– - Это у Ратисовой-то?
– - Именно у Ратисовой.
Синев сконфузился:
– - Андрей Яковлевич... Фу! какое это было мальчишество!.. Послушайте, Андрей Яковлевич...
– - Да нет: вы не беспокойтесь и не трудитесь извиняться, -- остановил его Ревизанов, -- я на вас не сержусь.
Синев мялся, красный, как мак:
– - Меня стоило за уши выдрать, а вы великодушно промолчали.
– - Я в таких случаях всегда молчу.
– - Всегда?
– - Обязательно.
– - Опасная система, Андрей Яковлевич.
– - Почему?
– - Молчание могут принять за знак согласия.
Ревизанов презрительно повел губами:
– - А мне какое дело? пусть принимают.
Синев смотрел на него с любопытством, почти жалостливым.
– - Андрей Яковлевич, да ведь нехорошо... И как только в вас совмещается все это... ну, ведь сознаете же вы... Ну, признайтесь, поймите, скажите вслух, громко, что было нехорошо?
Ревизанов ответил ему без улыбки, с серьезным, почти угрюмым взглядом:
– - Хорошо или не хорошо, а не переменишь, если было. Хвалиться нечем, а отрекаться -- горд.
– - Смелый же вы человек!
– - вздохнул Петр Дмитриевич, глядя на него с любопытством.
– - Да, робеть и труса праздновать не в моих правилах.
– - Дело в том, Петр Дмитриевич, -- продолжал он, подумав, -- что, если человек сам сознает в себе преступника и не боится им остаться, так трусить посторонней пустопорожней болтовни и считаться с нею -- ему нечего.
– - Послушайте! это...
– - начал было смущенный Синев.
Ревизанов захохотал:
– - Нет, вы погодите хватать меня за шиворот. Я не дамся: я если и преступник, то на легальных основаниях.
Синев покраснел.
– - Черт знает что такое!
– - проворчал он.
– - С вами разговаривать -- что по канату ходить.
– - Лет пять тому назад, -- медленно говорил Ревизанов, -- я поссорился с одним банкиром... Блюмом его звали...
– - Я знаю эту историю.
– - Он меня оскорбил, а я его уничтожил. Сперва подразнил и помучил на биржевых качелях: de la baisse, a hausse {Вверх, вниз (фр.).} -- а потом, просто-напросто, взял из его конторы свой вклад, крупный таки куш, в минуту самых трудных платежей. Что называется, взорвал банкира на воздух. Блюм лопнул и бежал. Теперь где-то в Америке околачивается. То ли фокусы белой магии показывает, то ли сапоги на улицах чистит. Десятки семейств разорились, были случаи и самоубийств, и сумасшествий...
– - Что же из этого следует?
– - Позвольте!.. Далее: недавно я сыграл на понижение черепановских акций и в неделю заработал, -- если только подходит сюда такое слово, -- пятьсот тысяч рублей; но в результате этой операции опять десятки семейств должны были пойти по миру и, конечно, пошли. Не идиот же я, чтобы не предвидеть трагического конца, когда начинал Блюмову кампанию, когда ввязался в черепановскую игру, -- однако и в игру ввязался и кампанию начал... На вашем юридическом языке это, кажется, называется -- "по предварительно обдуманному намерению"? Так, что ли?
Он смотрел на следователя с горькою и холодною насмешкою.
– - Ну, что же... конечно...
– - бормотал сбитый с толку Петр Дмитриевич, не зная, что отвечать.
– - Но это уже -- в области морали, вне нашей компетенции... а так -- по общежитию то есть и юридическому смыслу -- вы действовали в пределах своего права.
Ревизанов строго возразил:
– - Если вы считаете меня вправе убить сотню человек крахом банка, почему мне не убить одного человека ударом ножа или известною дозою мышьяку?
Синев махнул рукою:
– - Отвечу вам любимыми словами милейшего Степана Ильича Верховского: "Софизмы, батюшка, старые софизмы!" -- да еще с прескверным ароматом вдобавок: Сибирью пахнут.
Ревизанов возразил отрицательным движением руки, полным самоуверенного сознания своей силы:
– - "Что Сибирь! далеко Сибирь!" Шпекин и не подозревал, голубчик, какую гениальную фразу он сказал. Сибирь -- учреждение для дураков и нищих. Ну, вообразите-ка, для примера, преступником меня, вашего покорнейшего слугу? Неужели я буду так глуп -- дамся вам отправить меня в Сибирь?