Отражение Улле
Шрифт:
— Еще бы. Кто ж захочет, чтобы такое повторилось. Только вот что странно. Почему Мертвые земли проснулись не сразу, когда я повалил идола, а лишь через тридцать дней?
— А было что-нибудь такое… важное, какое-нибудь событие с тобой и с Энки в это время?
— Постой-ка… Точно! Примерно через тридцать дней после нашего бегства мы увидели Имира или солнце сквозь мглу на вершине горы. Тогда нам открылись знаки. Вот что случилось! А с тобой, Эйле, что было тогда?
— Когда? Я не знаю, когда вы сбежали из своего селения.
— Ну, смотри: тридцать дней мы шли до вершины и столько же еще — до встречи с вами. Выходит, дней шестьдесят всего.
— Ясно. В это время примерно я проникла в мозг Шуллы и навязала ему свою волю. Орми помолчал немного и сказал:
— Все сходится. И ой как плохо дело детей Имира под небом, если каждая их победа отражается, словно в воде, и обращается тысячекратным торжеством Улле.
— Если это не случайность.
— Раз уж мы решили, что ничего не бывает зря, то и случайностей быть не может.
— Я поняла, — сказала Эйле. — Все в мире должно быть уравновешено. Где слишком много белого, обязательно появится что-нибудь черное. И наоборот. Но это значит, что и зло, когда его много… слишком много… должно порождать хоть капельку добра. Иначе все развалится. Понимаешь?
— В жизни не слыхал подобной чепухи. Нет, Эйле, менхур из тебя не получится, это точно.
— Сам дурак! — шепнула Эйле обиженно, — Я все правильно говорю. Я это чувствую. Из зла может выйти добро, только зла должно быть очень-очень много.
— Значит, по-твоему, и в долине Иггир, у самого сердца Улле, мы можем встретить друзей?
— Да, да! Ведь там сила зла огромна, беспредельна… И его лучи высекают тени детей Имира из мертвых камней.
Последние слова Эйле произнесла как-то судорожно, словно задыхаясь. Орми удивленно покосился на нее — он уже собирался высказать все, что думает об ее умственных способностях. Но Эйле была бледна как смерть, глаза у нее закатились, зубы чуть слышно стучали.
«Опять припадок, — подумал Орми. — А я-то с ней как с нормальной разговариваю».
Впрочем, очень скоро Эйле пришла в себя и взглянула на Орми вполне осмысленно.
— Послушай! Ты не мог бы как-нибудь разорвать или перетереть эти ремни?
Орми горько усмехнулся.
— А ты не могла бы позвать Элгара или мамонта?
— Зачем ты так? — Эйле всхлипнула. — Ты же знаешь…
— Ну ладно. А Элгар по-прежнему молчит?
— Молчит.
— Все-таки обидно, имея таких могучих друзей, погибать от рук каких-то замученных, обожравшихся людоедов. Особенно после победы над марбианином. Нелепо. О Имир над небом! Неужели мы ничего не сумеем придумать?
Эйле закрыла глаза. Долго она молчала, только губы беззвучно шевелились. Орми следил за ней в свете почти догоревшего костра и тщетно пытался разобрать, что она шепчет во сне или в бреду. Наконец она очнулась, бросила беглый взгляд на Орми и прошептала:
— Я знаю, что делать. — Затем глубоко вздохнула и заговорила уже в голос, нараспев: — Баю-баю, баю-бай, спи, мой светик, засыпай!
Она повторила заклинание несколько раз, потом шепнула Орми:
— Я знаю еще один заговор… Я услышала его давно, в один из тех припадков, когда я слышу голоса мира. Я не знаю точно, что это значит. Но это, скорее всего, заклинание. Оно должно подействовать. — И громко: — Уту в небесах диадемой лазурной себя венчал, с поднятой главой по небу пошел! И снова шепотом: — Это солнце, Орми! Так встает солнце над миром! Так оно поднимается над краем земли, и выходит, гордое и ослепительное, на синее небо, и шествует по нему весь день до заката!
— Что такое диадема?
— Не знаю! Ведь это, наверное, еще не высказанные слова. Это — слова из грядущей жизни, из той жизни, которую мы завоюем… может быть. Их скажут и их поймут через много-много лет… тысячу, десять тысяч. Нет, больше. Через двадцать пять тысяч лет. Вот как не скоро.
И она снова принялась повторять оба заклинания громче и громче. И Орми удивлялся, почему ядозубы не просыпаются, ведь они всегда спят так чутко. Потом он понял: они, должно быть, не слышат этих слов, слов Имира, подобно тому как Светлые не видели зла. Но вот кто-то зашевелился, и поднял голову, и встретился взглядом с Эйле. Это был Кулу. Он смотрел на нее и молчал, а она продолжала твердить заклинания, чуть извиваясь связанным телом в такт таинственному ритму колдовских слов. Потом, точно так же молча, поднял лицо Барг. И он тоже смотрел, не шевелился и слушал. А третьей была Хреса, и больше никто не проснулся.
Потом Эйле замолчала, и ядозубы, все трое, опустили головы и спали дальше до утра. Заснул и Орми.
Его разбудил хриплый голос Кулу:
— Ну, вставайте, братья ядозубы. Утро. Подумаем-ка, что нам сделать с этими грязными выродками.
Глава 10
В ЗЕМЛЕ
— А теперь что они делают? — спросил Энки. Этот вопрос он задал по меньшей мере в сотый раз с тех пор, как ушли Орми и Эйле. Элгар сидел у колонны в главном зале своего подземного дворца; Бату, Энки и Аги сидели вокруг и понуро глядели на Светлого. Элгар не двигался; лицо его выражало тоску и усталость. Он отвечал односложно и нехотя:
— Идут на север.
— Все спокойно? Элгар промолчал.
— Как ты думаешь, — обратился Бату к Энки, — у них есть шанс?
Энки ответил таким мрачным взглядом, что Бату потерял всякое желание продолжать разговор. Время ползло еле-еле, как в мучительном сне. Потом Элгар сказал:
— Бесполезно. И ни к чему все, что я делал. В мире нет места для таких, как мы. Я проиграл эту битву.
— Я не совсем понимаю тебя, Элгар, — сказал Бату. Но Элгар молчал, и тогда заговорил Аги:
— Чего тут непонятного? Слишком сильно все изменилось с тех пор, как Элгар укрылся в подземелье. То, что ему дорого, не нужно уже никому, даже выродкам. Другие законы, другие желания, понимаешь? Орми и Эйле предпочли умереть во внешнем мире, где властвует зло, потому что они… привыкли к нему и он для них важнее, чем все подземные радости Убежища. И Элгар, и этот его мирок — для них не более чем наваждение, один из бесчисленных призраков, которыми наполнена Земля.
— Но мы-то остались, — сказал Бату. Аги усмехнулся.
— Не уверен, что этим стоит гордиться. Вряд ли наши друзья покинули нас из-за того, что в них недостаточно проявилось Слово Имира. Скорее, наоборот. Представь себе гутанян или людоедов на нашем месте. Им предлагают спокойную сытую жизнь, ни малейшей опасности быть убитым, съеденным или замученным. Дрыхни, жри и слушай истории. Не жизнь — мечта. Никто бы не ушел. Руками, ногами и зубами держались бы за это место. Я прямо слышу, как они стонут: «Такая жизнь не хуже благой смерти!»