Отражение
Шрифт:
— Ага… а что ещё за бурундукум?
— Давай сделаем вид, что ты ничего не слышал.
Чертёнок исчез из поля зрения: заполз обратно на макушку.
— Но я слышал. Это от слова «бурундук»? Чтобы прыгать, как они, только не из норы в нору, а между этими странными мирами.
Данил затих, обдумывая перспективы, которые открывало перед ним знание этого смешного слова.
— Мы подождём, пока всё успокоится, а потом вернёмся?
По ту сторону зеркала никого не было… никого, кроме него самого и чертёнка — снова. Дверь была распахнута, замок
— Без крайней необходимости прыгать между мирами нельзя, — Тим барабанил по подбородку длинными пальцами, словно паучок, утирающийся после сытного обеда. — Придётся тебе теперь жить здесь. Я не думаю, что ты заметишь разницу. Те же мама и папа. Тот же дом и любимые игрушки. Даже книжки на полках навряд ли поменяются местами.
— А если замечу?
— А если и заметишь, вряд ли она тебя утешит в минуты слабости или подкинет приключение, когда будет совсем скучно. Скорее, это будет, как одна из этих несуразных красивых, но бесполезных штуковин, что стоят на столе твоего папы.
— Ничего не понял, — замотал головой Данил. — Что ещё за штуковина?
Чёртик больно дёрнул мальчика за волосы. Он был самым нетерпеливым существом, которое Данилу доводилось встречать.
— Как китайская игрушка, красивая, говорящая, громкая… которая при всём при том будто бы играет сама в себя.
Данил важно покивал. Ему встречались такие игрушки — радующие и привлекающие взгляд сначала, и валяющиеся в самом пыльном углу потом. Ими невозможно было играть, не вписываясь ни в один созданный ребёнком мир, они порождали свой из пластика и фальшивого дружелюбия. Такой мир, наверное, мог бы присниться в кошмарах.
— Но ты же останешься. Ты хоть и болтаешь без умолку, но зато не похож на паровозика Томаса.
— Я вывалился у тебя из носа совершенно случайно. Всему виной это кровотечение. Вообще-то, мой дом там, внутри, моя работа — заставлять работать твои лёгкие и проходиться по внутренним стенкам сосудов щёткой с грубой щетиной, чтобы очистить их от всякого мусора. Этот отпуск был неплохим развлечением… было приятно с тобой познакомиться и всё такое… но я планирую вернуться ближайшим же поездом.
— Каким поездом?
— Ну, например, на ложке вместе с кашей… по крайней мере, я надеюсь, что это будет ложка и каша, а не вилка и жареная картошка.
— Эй! Я не буду тебя есть!
— Есть, конечно, и другие пути. — Данилу показалось, что чёртик пожал плечами. — Ты, кстати, можешь смело идти наружу, к остальным ребятам. Меня трудно увидеть невооружённым глазом.
Данил не торопился. Он изучил рисунки на стенах, чтобы удостовериться, что они не изменились. Заглянул в каждую кабинку. Послушал шум вентиляции и тенью от рук на двери изобразил нескольких зверей. Подумывал уже о небольшой сценке для них, как Тимофей завопил:
— Да ты не хочешь никуда выходить!
— Не хочу. И не буду.
Чертёнок с поразительной ловкостью перепрыгнул на сушилку для рук, уселся там, скаля зубы.
— Ты, оказывается, маленький трусишка!
— Даже если тётя Тамара куда-нибудь денется — останутся все остальные.
Вереницы лиц сейчас проплывали перед внутренним взором Данила, отражаясь на стёклах очков. Всё, что он хотел — просто остаться один.
— Послушай, ты же не собираешься поселиться здесь, в туалете, навсегда? Повзрослеть, постареть, обрасти бородой? Стать этаким туалетным старичком.
— Может и собираюсь, — Данил бросил взгляд на зеркало. — А если кто-то захочет войти, я вернусь. Или отправлюсь ещё куда-нибудь. Я ведь теперь знаю твоё волшебное слово.
— Ты меня расстраиваешь, малыш, — голос чертёнка исполнился терпением. Данил искренне полагал, что будь его новый знакомый побольше — хотя бы в две третьих роста мальчишки — он бы взял этого несносного ребёнка за ворот куртки и просто без лишних слов выволок наружу. Но поскольку тот не мог этого сделать, Данил решил стоять до конца и не подчиниться хотя бы кому-то в своей жизни.
Однако чертёнок по имени Тим, как оказалось, был малый решительный и наглый (роскошь, которую Данил считал для себя недостижимой в своём мире). По плечам и голове Данила, как по мостику, он перемахнул на раковину (всё ещё поглядывая под ноги с осторожностью), двумя руками поднял брикет мыла, такой жёсткий, что об его края, казалось, можно было порезаться, и, обернувшись несколько раз вокруг своей оси, как заправский метатель ядра, запустил его в зеркало. Картинка в нём распалась на множество маленьких отражений, которые, казалось, тут же начали ссориться между собой, выясняя, кто достовернее отражает действительность. Чёртик смешно подпрыгнул, обернулся к Данилу и скрестил руки на впалой груди.
— Рано или поздно сюда кто-нибудь придёт, — сказал он. — Ты не сможешь спрятаться.
Непременно придёт. Дверь распахнётся и пыльные тени будут метаться по всей комнате. А потом из этих теней выступит одно из множества маленьких существ, у которых злость и отвращение написано на лице и капает с длинного языка, или же одно из больших, тяжёлых, неповоротливых, как сейф (эти будут тихо гудеть, стукаясь о стены, и громко щёлкать суставами). Данил знал: ни от тех, ни от других он ничего хорошего не дождётся. Уж лучше бежать! Задыхаться от бега, но продолжать переставлять ноги, чтобы никто из этих… этих всех не мог наблюдать его дольше двух секунд.
Да, он может убежать за край света. По крайней мере, попытаться. А если его поймают, найдёт зеркало и начнёт всё сначала.
Таким образом, Данил, повздыхав, сделал шаг за дверь, в новый волшебный мир, который грозил оказаться абсолютно таким же, как старый.
Они долго стояли, вслушиваясь в тишину здания, будто в раковину, привезённую с моря.
— Странно… когда это успела наступить ночь? — пробормотал чёртик.
Было поразительно тихо. Будто всех детей вынесло прочь могучим потоком. «На улице прекрасная погода» потоком. Или потоком «родители ждут вас в холле, дети!»