Отречение от благоразумья
Шрифт:
— Для начала хотелось бы услышать ваше подлинное имя, — чуть растягивая слова, произносит герр Мюллер. Итальянец запоздало спохватывается, но ничего уже не исправишь, ибо рядом стоят свидетели его поражения и на поросячьей физиономии аббата Гибернова расплывается понимающая недобрая ухмылка. За воротами Клементины ворочается недовольная толпа, упустившая добычу, и чей-то голос с надрывом выкрикивает:
— Папские псы! Святые убийцы! Придет время платить!
Странно, на чешском наречии это звучит куда внушительнее и грознее, чем, скажем, по-французски. Или все оттого, что кричат пугающе близко?
В
— Понимаете ли, друг мой, — проникновенно разливается герр Мюллер в своем лучшем стиле, заглазно именующемся «Я так сочувствую вашим бедам и делаю все для вашего блага», — дело даже не в том, что вы уже полгода злостно морочите головы пражскому и ватиканскому клиру. Чезаре Маласпина, Луиджи Маласпина — в сущности, имена не имеют решающего значения. По молодости лет вы не устояли перед искушением, поддались соблазну, воспользовались подвернувшейся под руку возможностью возвыситься, выбраться из безвестности... Да, это грех, великий грех, и тем более ужасающий, что он совершен духовным лицом, однако...
Отец Густав делает многозначительную долгую паузу. Маласпина не отзывается, поддевая кончиком остроносого сапога смерзшиеся комки опавших листьев.
— ...Однако любой грех может быть искуплен и прощен, — забрасывает свой крючок господин легат.
Итальянец продолжает молчать. Поглядеть со стороны — двое святых отцов погружены в благочестивейшую беседу. Небось, обсуждают избранные места из «Суммы теологии» Фомы Аквината.
— Вы наверняка полагаете, будто я желаю вам гибели и унижения? — отец Густав меняет тактику. В ход идет другое оружие, под названием «У меня нет от вас никаких секретов». — Напрасно, напрасно, синьор Чезаре. Или вам больше нравится — Луиджи? Скажу больше — в нынешние непростые времена нам, недостойным сынам великой матери, как воздух необходимы люди наподобие вас: молодые, предприимчивые и знающие, к чему они стремятся. Вы неплохо начали свой долгий и трудный путь к вершинам.. Скажу больше, я испытываю восхищение вашим упорством и целеустремленностью. Прага — очень коварный и неприступный город, но вам удалось подчинить его себе, что бы там не утверждал отец Якуб...
— Чего вы хотите? — тихо, однако очень отчетливо спрашивает Маласпина. — Ладно, признаю, я выдал себя за собственного дядю и занял его место. Что дальше? Церковный суд, лишение сана или?..
— Зачем же так сурово? — добродушно ворчит герр Мюллер, и на миг даже я верю в его искреннее стремление помочь оступившемуся собрату. — Конечно, нам придется вынести вам порицание, наложить тяжелую епитимью, иначе немедля отыщутся желающие последовать вашему пагубному примеру. Не думаю, что грядущее наказание окажется чрезмерно строгим, особенно если вы добровольно...
—
— Коли предпочитаете откровенность, будем говорить откровенно, — напускная снисходительность отца Густава улетучилась вместе с холодным осенним ветерком. — Я хочу получить ясные и четкие ответы на кое-какие, весьма интересующие меня вопросы. В том числе мне хотелось бы знать: какого рода связи налажены между венецианским посольством и его светлостью Генрихом Матиасом фон Турном, подробности так и не раскрытого исчезновения наместника фон Клая, и, наконец, я желаю самым подробнейшим образом обсудить с вами личность некоего Аллесандро делла Мирандолы, а также женщины, которая нынче считается его женой. Это для начала.
— Взамен, надо полагать, вы позволите мне время от времени выходить в город якобы без надзирателей из числа ваших швейцарских ландскнехтов-головорубов и продолжать смиренно разыгрывать роль кардинала Праги? — в голосе Маласпины прозвучала столь едкая горечь, что, обрати ее в алхимический раствор, она без труда прогрызла бы любой металл. Итальянец остановился, заставив весь следовавший за нами процессионный хвост замереть и срочно изобразить увлеченные светские беседы. Я успел вовремя юркнуть за ближайшую липу.
— При ваших обстоятельствах приходится довольствоваться малым, — пожал плечами герр Мюллер. — Впрочем, я вас не тороплю. Ступайте, подумайте, посоветуйтесь со своей душой... или с друзьями, например, с мадам Мирандолой. Бедная женщина наверняка нуждается в утешении. Нашу познавательную беседу мы продолжим завтра. Кстати, в ней обязательно примет участие синьор Аллесандро. Начнем, скажем так, около полудня. Постарайтесь придти вовремя, чтобы не пришлось высылать на ваши поиски десяток, как вы изволили выразиться, «головорубов».
И полномочный папский легат удалился, в своем разлетающемся черном плаще с белым подбоем в самом деле похожий на огромного ворона. Крики и свист за воротами стихли: студенты отлично понимали, что штурмовать Клементину полезет только безумец, а драть глотку перед запертыми створками бессмысленно. Многострадальный кардинал еще немного постоял, еле слышно бормоча что-то себе под нос, затем внезапно развернулся и зашагал по направлению к собору. Меня он не заметил.
«Я бы мог его предупредить, — пришла откуда-то неожиданная и опасная мысль. — Сказать о папской булле с разрешением на его арест и объяснить, что Мирандолу все одно не спасти».
Идея вмешаться, после вдумчивого размышления, мне не понравилась. Я не встреваю в дела тех, кто стоит намного выше меня. Маласпина догадывался, на что шел, когда предъявлял наместникам дядюшкины бумаги, вот и пускай выкручивается. Допрашивать венецианца начнут не раньше завтрашнего дня, сейчас около шести вечера, уйма свободного времени и куча новостей, которыми надо бы поделиться. Похоже, события начинают приобретать все более непредсказуемый характер.
...Но, я все-таки иезуит. И подчиняюсь уставу Ордена.