Отречение от благоразумья
Шрифт:
— У друзей, — робко сказала Фраскати-младшая. — Думаете, он заметил подделку?
— Даже я различил ее с расстояния в десять шагов! Пани Лючия, вы рискуете не только своей головой, но и жизнями ваших приятелей. Поезжайте лучше домой, а синьору Лоренцо скажите, чтобы не выпускал актеров без охраны даже пробежаться до соседней лавки. Кстати, как себя чувствует мадам Андреа?
— Плохо, — Лючия бессильно развела руками. — По-моему, у нее лихорадка. Я хотела позвать лекаря, но теперь никто не рискнет связываться с нами. — Она посмотрела на своих единомышленников, сбившуюся в тесную группку, и печально добавила: — Вот все, что осталось. Друзья познаются в беде, n'est ce pas?
— Qui, — мрачно согласился я. — Но не все потеряно. Мирандола и господин кардинал еще живы, и это главное. Мало ли что может случиться?
Кого я пытаюсь
Третий день. Снисходительность отца Густава приказала долго жить. Наш конклав переместился этажом ниже, в комнату для допросов, щедро предоставленную аббатом Якубом. Пан Гибернов в своей любезности даже провел небольшую познавательную экскурсию — для стремящегося к всестороннему познанию мира отца Фернандо и меня. Маласпина должен поблагодарить фон Турна и господ протестантов: во время прошлогоднего мятежа им удалось проникнуть в монастырь, где они спалили или переломали все орудия допросов. Монахи, конечно, обзавелись новыми, но самыми простейшими, которые нетрудно соорудить с помощью обычных веревок, позаимствованных на мельнице старых жерновов и ремней от конской упряжи.
Возник краткий спор на тему: кому, собственно, предстоит заняться самой тяжкой стороной дознания, то есть управляться со всем этим добром — людям фон Цорна или обычно нанимаемым для этой цели мастерам? Отец Густав надавил авторитетом, и герр Альбрехт отправился подыскивать добровольцев. Таковые не замедлили отыскаться, и теперь действо происходит в сопровождении аккомпанемента, производимого скрипуче проворачивающимися колесами, натягивающимися ремнями и тягуче-бесформенными звуками, отдаленно напоминающими человеческую речь. Чтение больше не спасает. От сегодняшнего завтрака я предусмотрительно отказался, однако подступающая тошнота то и дело напоминает о себе. После часовой обработки Маласпина вроде бы задумался о почетной капитуляции, но герр Мюллер сам все испортил, решив преждевременно прибегнуть к методу «доброго» и «злого» следователей. Отец Алистер отнесся к навязанной ему роли «сочувствующего» без должного старания, итальянец его раскусил, и все началось сызнова.
— Верите ли вы в существование ведьм?
— Мне не доводилось встречать ни одной особы женского пола, заслуживающей подобного наименования.
— Значит, вы утверждаете, будто все приговоренные и сожженные доселе еретики осуждены невинно?
— Я на подобных судах не присутствовал и лично никому приговора не выносил.
— Заслуживающий доверия свидетель заявляет, будто вы навели порчу на имперского наместника Франциска фон Клая, отчего он преставился. Так ли это?
— Вот уже седьмой месяц я безуспешно пытаюсь разыскать хоть какие-то следы пропавшего фон Клая. Как по-вашему, святой отец, похоже это на наведение порчи?
— Имеются показания свидетеля, утверждающие, что вы совместно с делла Мирандолой, послом Венеции, занимались чародейством. Так ли это?
— Ложь от первого до последнего слова.
— Вы заключили брак между делла Мирандолой и женщиной по имени Андреа Фраскати, хотя последняя к тому времени еще не была признана вдовой перед лицом Церкви. Вы знали об этом обстоятельстве?
— Первый супруг синьоры Фраскати исчез более полугода назад, о нем не имелось никаких известий, его сочли умершим. Возможно, этот брак был несколько поспешным, но против него никто не возражал.
— Имеются показания свидетеля, утверждающего, будто делла Мирандола и сгинувший фон Клай — один и тот же человек, колдовским образом изменивший свою внешность. Так ли это?
— Конечно, нет! Большей чуши мне еще не слышать еще не доводилось!
Допрос, кажется, зашел в тупик: Маласпина не подтвердил ни одного выдвинутого против него обвинения, а прибегать к более сильным методам воздействия герр Мюллер почему-то не спешил.
За дощатым столом председателя суда вспыхнуло яростное и неразборчивое перешептывание. Как я заметил, отче Лабрайд в союзе с аббатом Якубом настойчиво пытался в чем-то убедить нашего Великого инквизитора. До странности молчаливый Мак-Дафф от участия в дискуссии уклонился, хотя отец Густав несколько раз интересовался его просвещенным мнением. Наконец партия сторонников перехода к решительным
Продолжение не замедлило последовать. Из коридора донеслись звуки яростной возни, перемежаемой сдавленными вскриками, ударами и топотом кованых сапог по каменным плитам. Кого-то без всякого почтения волокли вниз по лестнице в подвал, а он изо всех сил сопротивлялся. В узком дверном проеме возникла очередная заминка, разрешенная чьим-то могучим пинком, и в допросную комнату подобием пушечного ядра влетело новое действующее лицо. Его немедля подхватили стражники, быстро нацепили «ярмо» — увесистый железный брус с болтающимися на концах браслетами наручников и расположенным посредине широким ошейником — и определили на положенное место: в трех шагах от высокого трибунала. Привлеченный шумом Маласпина, к тому времени впавший в полуобморочное состояние, туповато воззрился на собрата по несчастью.
— Мрачноватое местечко, — невозмутимо высказался делла Мирандола, тщетно пытаясь найти такую позу, в которой «ярмо» казалось бы менее тяжелым. — А-а, господин Мюллер? В иные времена я сказал бы «Добрый день», но сегодня что-то не хочется. Признаться, ваш способ приглашать гостей мне тоже не нравится. Что это такое — схватили, запихали в какой-то гроб на колесах, привезли, затолкали в камеру и бросили на произвол судьбы! Там, знаете ли, холодно и весьма неуютно. Сижу вот третий день, размышляю...
— О чем же, позвольте узнать? — без малейшего признака иронии осведомился отец Густав. — Может, о спасении вашей заблудшей души?
— Скорее, о спасении моего угодившего за решетку тела, — беспечно откликнулся бывший посол Венеции. — Душа, если верить мудрецам, создание эфирное, неуловимое, а потому заточению принципиально не подлежащее. Но ваша душа, святой отец, если таковая имеется, напоминает мне, с позволения сказать, шарманку с одной-единственной мелодией. Да и та не отличается благозвучием, — он переступил с ноги на ногу и уже иным, деловитым тоном продолжил: — Скажу сразу, дабы не повторяться. Каяться и признаваться в чем-либо я не собираюсь, ибо на мне нет никакой вины перед людьми. Что же до провинностей перед Богом... В свой срок Он сам рассудит, чего я заслуживаю. Полагаю, люди, подобные мне, одним своим существованием и непризнанием установленных порядков невыносимо отравляют жизнь вашей чернорясой братии, а потому я очутился в сем заведении. Если так, то отпустите непричастного к нашему маленькому конфликту Чезаре, и попробуйте поговорить со мной. Нет, в самом деле, святой отец, вы что — боитесь меня? Зачем вам эти толстенные стены, цепи, вышколенные караульные и все такое прочее? Давайте поговорим, как подобает посвященным людям: вы выскажете свое мнение, я свое, и разойдемся с миром!
— Заманчиво, но совершенно неприемлемо, — в голосе герра Мюллера прозвучал смутный намек на сожаление, не знаю, насколько искренний. — И рассуждения ваши, синьор Аллесандро, несмотря на их притягательность, тоже ошибочны. Впрочем, вы вольны заблуждаться, как угодно, пока личные воззрения не становятся общим достоянием. На вашей родине существует поговорка, вы наверняка ее слышали: «Голос дьявола сладок, как мед». Боюсь, что с вами случилось то же самое, и одному из тех, кто прислушался к вашим речам, придется сполна расплачиваться, — святой отец широким жестом указал на сжавшегося в углу Маласпину. — Потому меня заботит только одно: не позволить вам и далее разбрасывать семена вашего сладкого обмана. Будем считать, что я не слышал ваших громких слов о том, что вы не намерены каяться. Вы покаетесь и, если понадобится, сделаете это прилюдно, перед всеми, кто имел несчастье вам поверить. Я забочусь о душах, синьор Мирандола, об этих, как вы выразились, эфирных созданиях, беспокоюсь об их благополучии и о том, чтобы они не попали в недостойные руки. Если для их спасения придется уничтожить вас — что ж, я это сделаю. Не без горечи, потому что мне жаль ваших родных, на которых обрушится такой позор, и жаль вас, так неосмотрительно распорядившегося полученным от Господа существованием. Может, вы хоть сейчас прислушаетесь к голосу собственного благоразумия?