Отрешенные люди
Шрифт:
— А не ваш ли отец рассказывал, как в старые времена по всей Сибири казаки разъезжали, открывали новые землицы, народы разные, а потом им за то и дворянство и поместья давали. Не было такого? Не было? Скажите мне! — Иван и не собирался уступать братьям, не желал слушать их рассудительных и правильных слов и, сверкая глазами, взглядывал то на одного, то на другого.
— Хватил! Когда это было? — засмеялся Федор. — Ты еще царя Давида припомни или Ермака Тимофеевича. Теперича другие времена…
— А в чем другие?! В чем? Люди другие стали, то верно. Ермак, поди, тоже мог в лавке сидеть и копеечки, как вы, да полушки по одной собирать. А он? Воевать пошел, свободу проведывать.
— Хватит, Иван, — взял его за руку Алексей, — ты уже повоевал, а ничему, как погляжу, не научился. Кончилось то время, когда атаманы ватаги собирали и на промысел шли. Не воротишь… Теперь, коль душа к войне лежит, то записывайся в войско, да и дуй на войну. Сражайся там хоть с турком, хоть со шведом, никто не запретит, слова дурного не скажет, а может, и медаль дадут на грудь. А чего ты хочешь, то нам дело непонятное. В народе, знаешь, как говорят? Дуришь ты, а дурь эта, братец, дурь и есть.
— Значит, по–вашему, и Ермак дурил? Так получается? И все другие, кто не по царскому указу, а по собственному разумению воевать ходили, тоже дурили? Здорово получается!
— Слушай, время позднее уже, — натужно зевнул Алексей, — спать пора, расходиться, мне ни свет ни заря вставать надо. А тебя, Вань, как погляжу, все одно словом не переубедишь….
— Вот намотаешь соплей на кулак, посидишь в узилищах, — добавил вслед за братом Федор, — тогда, может, иначе заговоришь. Пойдемте спать, а то скоро и первые петухи запоют.
… Почти каждый вечер меж братьями шли подобные споры о том, как правильно жить и чем заниматься. Корнильевы твердо стояли на своем: живи, торгуй, сбирай богатство потихоньку–помаленьку и без особой причины по земле не шляйся. Но Иван и слушать об этом не хотел. То, что он не мог высказать ранее отцу или кому–то другому из все того же опасения быть непонятым, теперь, после поездки в степь, вдруг неожиданно словно прорвалось в нем, ринулось наружу, закрутило его, и он уже, как щепка в бурном потоке, плохо владел собой, слова выскакивали сами, и он безостановочно говорил, говорил горячо и напряженно, разогреваясь и распаляясь и не замечал, как удивлялись Алексей и Федор, которые были почти его ровесниками, подмигивали один другому, насмешливо кривясь. Даже если ему и случалось заметить эти усмешки, то он и не думал обижаться, обращать на них внимание. Он чувствовал, кожей ощущал свою исключительность и высокое предназначение в этом мире, но не мог до конца выразить словами все, что ему хотелось. И сам себе не мог ответить, что за чувства овладевали им. Для себя он определял это как "свобода", "воля", начало иной жизни.
В конце первой недели в Аремзянку приехал Василий Павлович Зубарев. Тайком приехал, ночью. Рассказал, что на выезде из городских ворот стоят караулы, проверяют возы, всматриваются в лица проезжающих, знать, кого–то ловят. От этого сообщения у Ивана холодок по спине пополз, и он моментально догадался, кого ловят на заставах.
— А ты чего не весел? — удивился отец. — Уже узнал, что у Натальи Пименовой свадьба скоро быть должна? То не беда, найдем тебе невесту…
— Какую невесту? Как замуж? — вскочил с лавки Иван и смешно вытаращился на хитро поглядывающего на него отца.
— Погуляй малость, не пришло покамест твое времечко. Да чего ты так? Негоже, — потянул сына за руку, увидев, как посерело у того лицо и невольные слезы показались из–под век.
— Дурно я поступил, дурно, — зашмыгал носом Иван. — Ходил к девке, ходил, а потом в степь убег, обещал: вернусь вскоре, а вот…
— Да твоей вины в том нет, — попробовал успокоить Василий Павлович сына, — мы когда с Васькой Пименовым сели о приданом говорить, то я все обсказал ему, чего за дочку хочу. А он, скупердяй старый, прикинулся бедняком, лыком перепоясанным, заюлил, заскволыжничал. А ты мой норов знаешь, хлопнул ладошкой, да и сказываю ему: или по–моему будет, или свадьбе не бывать, и все тут. Так что не дури, забудь, что было.
— Да как вы могли, батюшка?! — вскрикнул Иван и рванулся было из корнильевской горницы, где они сидели вдвоем, но отец сурово прикрикнул на него, сверкнув глазами:
— А ну, сядь на место! Кому сказал?! С каких это пор яйца курицу учить начали? Неужто я тебе худа желаю? Есть у меня на примете невеста, не чета Наташке Пименовой, из дворян.
— Зачем она нужна мне, твоя дворянка, — зло ответил Иван, насупясь, но ослушаться отца не захотел, сел на краешек лавки. В то же время ему было интересно, что за невесту присмотрели ему, кто такая. Но гордость не позволяла первому спросить, поинтересоваться, и он молчал, ожидая, пока отец сам не откроет ему имя новой избранницы.
— Неужто тебе неинтересно, кто такая? — словно прочел тот мысли Ивана. — Вот всегда бы так родителя слушал, глядишь, и толк был бы. Сказать, нет, кого сосватал?
— Уже и сосватали? — невольно улыбнулся Иван и посмотрел на отца в упор, не в силах больше дуться и хмуриться, засмеялся. — Вам бы, батюшка, на сватовстве деньги зарабатывать, вот бы дело пошло!
— Деньги… чего они значат, когда дворянство тебе иную дорогу откроет.
— Как же оно мне перепадет? Каким боком я дворянином стану — правым или левым? Поди, не хуже моего знаете, что от жены к мужу оно ни с какой стороны не передается.
— Говорю тебе, не в том дело, — теперь уже надулся Василий Павлович, видя, что Иван без восторга принял его известие, — а в том, что тесть твой, Андрей Андреевич Карамышев, может на себя и нашу деревеньку переписать.
— Какой тесть? Какую деревеньку? — бестолково захлопал глазами Иван, отстраняясь от отца. — А–а–а… Значит, вы мне Тоньку Карамышеву задумали подсунуть?! Не бывать тому, не хочу остячку в жены себе!
— Окстись, сынок, — замахал руками Василий Павлович, — с каких это пор ты дворян Карамышевых остяками называть стал? Может, кто из прадедов у них и был из остяков, да когда то было. Если и было, то быльем поросло и забылось давно…
— Ага, забылось, — сморщился Иван, — а все их так остяками и кличут, и они сами не особо на то обижаются.
— А на что обижаться? На что? Вон у Корнильевых в родне кто был, знаешь? Молчишь? А я тебе скажу: дед у них чистейших кровей калмык был. И у твоей матери, моей законной супруги, на четверть кровь калмыцкая, а ведь ничего, живешь и не вспоминаешь.
— Нас–то калмыками, поди, не дразнят, — угрюмо отозвался Иван. Он сколько раз слышал про ту историю, и сам отец, бывало, когда выпивал лишку, то звал мать не иначе, как "калмышкой чернявой". Но это все было не на людях, меж собой, а Карамышевых в открытую все называли остяками, хоть от остяков у тех остались разве что черные прямые волосы. Но пару лет назад Андрей Андреевич Карамышев выдал свою младшую дочь Пелагею за такого же, как он, выходца из остяцких князей, Ивана Пелымского, и это еще более утвердило всех тоболяков, что он искал себе зятя из сродственников. Ивану никак не улыбалось оказаться в родне с Карамышевыми, но что–то в словах отца заинтересовало его и, поковыряв пальцем в зубах, он осторожно спросил: