Отступление на Марс
Шрифт:
До сих пор – поскольку дома у него была девушка – женщины племени ничего для него не значили. Что могло бы произойти, если бы Ламайя сразу не выбрала его своим мужчиной, трудно сказать.
Ее способ воздействия был единственным, который понимал ее маленький мир, – настойчивое, обескураживающе откровенное привлечение к себе внимания с помощью всех тех приемов, которым девицы ее племени тщательно обучаются с раннего детства.
Красота девушки была такой, что не могла не задеть его самые нежные чувства: черты лица – несмешанного европейского типа, изредка встречающегося среди полинезийцев; глаза – темные, но блестящие – полны странного, манящего огня; губы – сладко-чувственные, хотя и полные; гибкое юное тело – цвета светлой слоновой кости, упругое и атласно-гладкое от многочисленных процедур ломи-ломи, местного массажа, – было благоухающе чистым, как росистый цветок, мягким, как облако, и наполнено сладким безумием.
Ламайя была странным беспокойным созданием, страстно желавшим того, чего она хотела, и хитроумно умевшим это заполучить.
С того вечера это стало неизбежным и очень приятным. В качестве доказательства доброй воли американец позволил своим сородичам нанести на его лоб символ их тайного общества и согласился на скрепляющее братство переливание крови.
Он воспринимал татуировку как окончательную капитуляцию перед судьбой. Отныне возврата быть не может. Однако по какому-то странному сдерживающему влиянию, которое он даже не пытался объяснить, он никогда впоследствии не смотрел на собственное отражение в воде.
Последовали месяцы, в течение которых он забыл обо всем, кроме солнечного света и полутени тропических дней и ночей, шума прибоя и Ламайи. Для девушки их связь являлась естественной кульминацией жизненного пути – порабощение избранного мужчины.
Она творила свое колдовство, как человек, исполняющий свое предназначение. Для мужчины она была попеременно то разгорающимся пламенем, то дурманом. На какое-то время он полностью покорился безумию, охваченный ее чарами.
Но позже, когда действие первого опьянения от новых ярких чувств прошло и он каждый день просыпался с осознанием того, что нарушить монотонность вечного солнечного света может только тень; что день за днем должны проходить одинаково – только шелест прибоя и Ламайя, – вот тогда в нем поднялось старое знакомое беспокойство.
Он был похож на человека, пробуждающегося от долгого сна и осознающего чувство голода и нужды, на которые он до поры до времени не обращал внимания. По мере того как длинные сонные дни один за другим сливались в долгие бессонные ночи, его активный ум снова начал жаждать стимула в виде решения задач, напряженного, ответственного существования, к которому он привык. Он столкнулся с растущим беспокойством, которое никак не удавалось убаюкать. Не выдержав, оно обернулось против него и превратилось в грызущую ярость. Однажды серебристый парус часами порхал вдоль горизонта, словно манящая фея. Пока он был в поле зрения, американец лежал на песке, положив подбородок на руки и не сводя с него глаз.
Ламайя примостилась рядом с ним, иногда с опаской протягивая руку, чтобы коснуться его неотзывчивой ладони. В ту ночь он не спал.
Однажды на берегу среди других обломков – возможно, того самого корабля, который он видел, – оказались бумаги и журналы, вероятно, из шкафчика одного из судовых офицеров. Читая, он почувствовал, как в нем поднимается тоска по дому.
Там была фотография кампуса его родного колледжа. На фотографии была изображена английская медсестра, мужественная и милая, с прекрасными глазами девушки из родного дома. Но еще больше растревожила его нервы короткая статья, в которой рассказывалось о достижениях и успехах в его собственной области деятельности.
Другие люди выполняли работу, на которую он был призван, добивались триумфов, которые должны были принадлежать ему, к которым он проложил путь. С каждой новой страницей разгоралось то жестокое беспокойство, которое напоминало ему, что он англосакс. И все же он оказался здесь на всю жизнь, изгнанник из своего народа… как прокаженный, в силу клейма на лбу.
В полном отчаянии он несколько дней не замечал небольшой заметки, запрятанной в укромном уголке одного из журналов. Когда он нашел его, то прочитал с полным недоверием.
Это было краткое обсуждение истории и значения татуировки с упоминанием о том, что французские хирурги с помощью операции, включающей обработку каждого отдельного укола иглой, добились того, что даже самые сложные из рисунков можно полностью удалить.
Когда через месяц судно Джорно неожиданно бросило якорь на ночь недалеко от лагуны, наступил кульминационный момент.
Джорно очень хотел сопровождать американца в Париж и дождаться там результатов операции, но так и не получил приглашения сделать это.
*****
– Откровенно говоря, – сказал француз в завершение своего повествования, – я не был уверен, что все закончилось. Я уже видел подобные возвращения к цивилизации; я ждал настоящей развязки. А вы что думаете?
Он повернулся лицом к мисс Талберт.
Она встретила его взгляд с озабоченной улыбкой.
– Я, разумеется, думаю о девушке, – сказала она.
– Значит, вы сочувствуете ей. Вы не можете забыть девушку с атоллов, которая ждет своего мужчину?
Она слегка вздрогнула, устремив свой глубокий взгляд на горизонт.
Дентон вмешался в разговор.
– По-моему, – сказал он деловито, – это вопрос о том, что он в долгу перед другой девушкой. Насколько я понимаю этих островитян, у них нет норм добра и зла, которые он мог бы нарушить. А вот в отношении девушки на родине он нанес удар по самым основам ее мира – ее нравственной целостности. Вы согласны. Мисс Талберт?
В уголках ее губ появилась ямочка, и она смирилась с его предположением.
– Гораздо хуже другое, – презрительно сказала она, – он оскорбил ее чувство собственного достоинства. Если она когда-нибудь поймет, то будет считать его грубым примитивным существом, каким он, должно быть, и стал с этим клеймом на лбу.
Мы с Джорно стояли рядом с ней, когда на следующий день причаливали к Гонолулу. Когда ее взгляд упал на высокого остроглазого парня, который галантно помахал ей шляпой, она ответила лишь приветственным жестом и улыбнулась уголками рта, но выражение ее глаз выдавало восторг.
В этот момент мои руки оказались в поистине болезненных тисках. Я увидел белое, как бумага, лицо Джорно, который пробормотал что-то нечленораздельное и скрылся в каюте.
Полагая, что он нездоров, я последовал за ним, но он исчез в толпе. В конце концов я сошел на берег один.