Отступление на Марс

Уилл Грей

– Я знал его при обстоятельствах, о которых он, должно быть, сейчас очень хочет забыть. Я всем сердцем желаю ему этого.

Внезапно, не знаю почему, объяснение всего того, что не давало покоя в поведении Джорно, вырвалось наружу, появилось в полном объеме.

– Вы же не хотите сказать, что это был Солсбери… – начал я.

– Тем, кто приплыл голым к нашей яхте через прибой у Маркизских островов в ту восхитительную ночь? Но, к сожалению, именно это я и подразумеваю.

Я задумался, охваченный изумлением.

– И вы считаете, что мисс Талберт должна знать об этом?

– Это вопрос, который я предпочитаю не задавать себе.

Но я думаю, – добавил он, – что так или иначе, рано или поздно, мисс Талберт узнает об этом.

– Такая девушка… и такое дело! – пробормотал я в ужасе, когда мы свернули на дорожку, ведущую к мягко освещенному отелю "Ланаи".

– Именно, – мягко ответил Джорно. – Подставьте ее в уравнение, и все сразу станет, как она сама предполагает, не вопросом добра и зла, а чем-то бесконечно худшим – первобытной уродливостью происходящего, оскорблением ее достоинства и чувства чести.

Мы расположились в тенистом уголке, откуда открывался вид на освещенные комнаты. Поодаль от нас стояли группы хорошеньких девушек, светлых, но бойких, как это принято на острове у белых женщин, и молодые морские офицеры со свежевыбритыми щеками, одетые в белую тропическую форму.

Я с интересом наблюдал за туземным оркестром, чья непринужденная веселость, казалось, заражала самых степенных из танцоров. Во время игры они периодически пели на своем языке. Я заметил, что многие из танцоров-мужчин, казалось, чрезвычайно увлеклись песнями.

– Они на ходу придумывают стихи о некоторых наиболее заметных из танцующих и поют их во время выступления, – объяснил Джорно. – К счастью для достоинства некоторых из наших выдающихся светских львиц, очень немногие из них могут понять текст.

Забавной чертой этого космополита было то, что он рассказывал о каждом из этих обществ, как о родном сыне.

Пока мы беседовали у входа, Солсбери и мисс Талберт, очевидно, устав от танцев, покинули площадку и заняли свои места у открытого окна в соседнем с нами закутке. Огромная масса пламенеющих бугенвиллей превращала этот уголок в великолепную беседку, за которой неестественно чернел квадрат ночи, обрамленный окном.

На этом оживленном фоне молодой человек, как я заметил, выглядел бледным и изможденным; однако он смеялся с преувеличенной веселостью, к которой девушка присоединилась несколько неуверенно, ее глаза были озадаченными и немного печальными.

Пока я наблюдал за происходящим, музыка оркестра постепенно становилась все тише, превращаясь в мелодичный шепот, сквозь который тяжелая черная неподвижность затененного пальмами сада на мгновение стала казаться почти неприятной помехой. Впрочем, только на мгновение.

Моим первым предчувствием того, что произойдет, стало осознание того, что несколько танцующих вдруг замерли с поднятыми головами и закрытыми глазами, сбились с шага, а затем неуверенно двинулись к краю площадки.

Постепенно это дошло и до остальных в зале. Я заметил, как группа пожилых офицеров, отдыхавших среди пальм освещенной Ланаи прямо за дверью, вдруг выпрямилась и стала внимательно слушать, обмениваясь удивленными настороженными взглядами. Я и сам прекрасно понимал, что это такое – пульсирующий рокот, сначала сливавшийся с пронзительными звуками оркестра, как трагический обертон, а затем переходящий в громкий, пронзительный и полный первобытной страсти вопль.

Я никогда не слышал ничего похожего на эту трепетную пульсацию. Большинство из нас напряженно вслушивались в этот звук, не двигаясь, словно ужас парализовал нас. Наконец я посмотрел на Джорно. Он, казалось, уловил мой вопрос, хотя и не сразу повернулся ко мне.

– Туземные причитания, – коротко объяснил он. – Женщина канака оплакивает умершего. Возможно, слуга в гостинице…

Внезапно, уже во второй раз, он схватил мою руку словно в тиски, и я с удивлением посмотрел на него: он был бледен и сосредоточен, в его глазах читалось неподдельное сострадание и жалость.

У открытого окна по-прежнему находились Солсбери и Рут Талберт. В полной тишине они могли бы оставаться одни – если бы не раздавшийся в темноте истошный дикий крик.

Девушка стояла, белая и стройная, на фоне алой массы бугенвеллей, и с видом оскорбленной принцессы смотрела на лицо своего возлюбленного, судорожно прижимая пальцы к груди. Солсбери, приподняв одну руку, словно отводя удар, с ужасом вглядывался в бархатистую черноту за окном.

А крик все не умолкал, настойчивый, отвратительный, бил в мозг, пока не стал почти невыносимым.

Возле меня вздрогнул Джорно.

– Значит, так тому и быть, – пробормотал он про себя. – Я должен был догадаться.

Я наблюдал за ним, оставаясь напряженным и неподвижным, и до меня постепенно доходил ужасный смысл сказанного Джорно. Ужас отразился на лице Рут Талберт, когда она, спотыкаясь, побежала к двери.

Солсбери едва заметно махнул рукой в сторону окна – глаза его были закрыты, а одна дрожащая рука плотно прижималась к бровям. Но я все равно увидел.

На его лбу, сперва тускло прочерченном тонкими уколами иглы, а затем побагровевшем от прилива крови к крошечным шрамам, пылал страшный паукообразный образ рыбы-дьявола; отвратительные цепкие щупальца извивались по его щекам.

Нет, если бы я встретил Рут Талберт лицом к лицу сегодня днем, у нас не получилось бы легкой беседы по этому поводу.

1926 год

Человек, который был

Уолтер Берч

Глава 1. Казнь

Ричард Эймс твердым шагом направился к электрическому стулу. Проходя мимо группы бледных тюремных чиновников, представителей прессы и личных друзей, собравшихся в качестве свидетелей вынесения смертного приговора, он говорил ровным голосом без всякой дрожи. В его приветствии была какая-то небрежность, как будто буквально завтра они еще встретятся. Было ли это его отношение к происходящему показным, что бы избавить его друзей от переживаний, связанных с такой трагической картиной, или свидетельствовало о какой-то внутренней силе, но было совершенно очевидно, что он оставался самым хладнокровным человеком в этом помещении. Все вокруг были его друзьями, даже тюремные чиновники научились уважать его, несмотря на инкриминируемый приговор, и разделяли с газетчиками, которые так доблестно боролись за снисхождение со стороны исполнительной власти, непоколебимую убежденность в том, что сейчас совершиться неправедное правосудие – убеждение, которое усиливало ужас от зрелища, которое им предстояло увидеть. Однако, несмотря на то, что Ричард Эймс столкнулся с неизбежным, происходящее казалась ему более чем нормальным, чем любому из зрителей.