Отверженная невеста
Шрифт:
Глава пятая
Сколько стоит благотворительность иных благодетелей. — Маленькая бутылочка из розового стекла. — В каком возрасте пора расставаться с няней
Немного можно насчитать сказок, в которых злой и коварный чародей превращается вдруг в светлого доброго волшебника. В жизни подобные чудеса происходят еще реже. И кто же мог ожидать, что удивительное перерождение ждет не кого иного, а графа Обольянинова, человека двоедушного, жестокого и коварного?! Его не без основания подозревали в шпионаже в пользу разных государств. Убийство человека представляло для графа более легкую задачу, чем выбор галстука к обеду. Но после того как он сам едва избежал смерти в доме князя Белозерского, Обольянинов сильно изменился. Несколько лет граф провел безвыездно на своей вилле в Генуе. Пожертвовал значительную сумму генуэзскому сиротскому приюту, находящемуся под опекой ордена бенедиктинцев. К прислуге относился так мягко, что челядь постепенно распустилась. Никого у себя не принимал, за исключением аббата-бенедиктинца, зачастившего к нему в гости. Только с ним он и вел душеспасительные беседы, неторопливо дегустируя местные вина.
Когда зимним, дождливым и промозглым вечером тысяча восемьсот семнадцатого года слуга доложил ему, что у ворот стоят мальчик лет десяти и с ним карлица, граф Семен Андреевич сонливым голосом вымолвил:
— Что о пустяках докладываешь… Известно, милостыню пришли просить. Вынеси им хлеба, ну, сыра…
— Мальчик твердит, что знает вас лично и просит принять, — сообщил слуга.
— Меня лично? — Обольянинов широко раскрыл глаза, в которых вдруг сверкнул прежний бесовский огонек. — Немедленно зови!
В роскошную гостиную, где он некогда принимал самых высокопоставленных людей Европы, вошла нищенка в черном платье, с подола которого лилась грязная вода, и в мокром платке, низко надвинутом на лоб. Она вела за руку худенького бледного мальчика, одетого в пестрый, полинявший костюм бродячего циркача. Граф не сразу признал в нем своего спасителя.
— Не изволь гневаться, батюшка, — поклонившись хозяину в пояс, сказала карлица. — Мальчонка мой немного не в себе. Ищет тебя уже не первый год, все дороги исходили… Несет какую-то околесицу, будто ждешь ты его, примешь с радостной душой. Кабы не это, разве бы мы к тебе сунулись?!
— Сама ты несешь околесицу! — прикрикнул на нее мальчуган и даже топнул ногой в крайнем раздражении.
— Наконец мы встретились, мой юный друг! — воскликнул граф и на глазах у изумленной карлицы обнял мальчика. В тот же миг он отпрянул в ужасе: — Да на тебе сухого места нет! Так недолго и чахотку подхватить!
Он нервно позвонил в колокольчик и закричал вбежавшему слуге по-итальянски:
— Гвидо, живо переодень этого мальчика во что-нибудь сухое!
— Во что? — развел тот руками.
Обольянинов вспылил:
— Вечно ты пререкаешься! Закутай пока его в один из моих халатов, уложи в постель и со всех ног беги в лавку Ардуччи…
— Он уже спит, — строптиво возразил Гвидо, — у Ардуччи ложатся вместе с курами!
— К курам, а то и к свиньям ты и отправишься, если еще слово услышу! — Слуга впервые видел Семена Андреевича в таком гневе. — Разбуди этих лежебок! Пригрози, что иначе дом подожжешь! Скажи, графу нужна одежда для мальчика, примерно лет десяти. И чтобы самая лучшая! Заплачу завтра утром, в обиде эти бездельники не останутся…
Карлица слушала эту непонятную ей перепалку, сгорая от любопытства и теряясь в догадках. Стало быть, внук не выдумывал — в далеком краю, где по-русски слова не с кем вымолвить, знатный и богатый граф, оказывается, ждал десятилетнего мальчишку в гости!
В тот вечер впервые за четыре года скитаний с бродячим цирком лилипутов маленький князь Глеб Белозерский лежал в чистой мягкой постели. Утопая в перинах, мальчик с интересом разглядывал при свете свечи расписной потолок, в центре которого миловидные ангелы чинно резвились в эдемском саду. В углу, на кушетке, разместилась Евлампия, его пятиюродная бабка, нянчившая Глеба с первых дней жизни. Покинув дом князя Белозерского, не признававшего сына законным и даже пытавшегося его отравить, карлица вырвала мальчика из сытой, обеспеченной жизни дворянина и обрекла его на незавидную участь бродячего комедианта. Директор цирка Яков Цейц уверял, что из парня вышел бы неплохой акробат, если бы тот согласился учиться. «Я — князь, — гордо парировал Глеб, — и крутить сальто не собираюсь!» — «Ну а кушать даровой хлеб, который нам достается кровью и потом, вы не брезгуете, ваша светлость?» Но Глеб проявил упорство и, хотя ел с циркачами из одного котла и делил с ними временные жилища, за четыре года ни разу не ступил на арену. Мальчик, лишенный своей единственной страсти — книг, словно погрузился в летаргию. Его, в отличие от обычных детей, ничто не радовало, не интересовало, он на все смотрел разочарованным взглядом старика. «Впервые вижу такого ребенка!» — разводил руками Цейц. В конце концов Глеб окончательно замкнулся и перестал отвечать даже на вопросы своей няньки. «Да за что же мне наказание такое! — причитала она. — Вновь онемел, будто языка лишился!» Наверное, Глеб и впрямь заболел бы от тоски и слег бы в горячке, если бы не крохотное происшествие, имевшее место однажды ранним утром, когда циркачи расположились табором на берегу Дуная. Иеффай, племянник директора цирка, отошел в сторону, встал на колени возле самой реки и подставил лучам восходящего солнца какую-то книгу. На голове и на правой руке у него были привязаны какие-то странные коробочки. Он держал книгу прямо перед собой и напевно произносил слова на незнакомом языке, тихо раскачиваясь в такт неслышной мелодии.
— Что это у тебя за книга? — бесцеремонно спросил подошедший Глеб.
— Тора, — после долгой паузы ответил тот и неохотно пояснил: — По-вашему, Библия.
— На каком же языке ты ее читаешь?
— На древнееврейском. Не отвлекай меня от молитвы, это большой грех!
Глеб проглотил очередной вертевшийся на языке вопрос, зашел за спину юноше и стал через его плечо разглядывать диковинные буквы в книге. В былые времена, в огромной отцовской библиотеке, он часто находил фолианты с причудливыми значками — книги на санскрите, фарси и арабском. Книги на древнееврейском, по слухам, также существовали в коллекции, но ни разу не попались ему на глаза.
Когда Иеффай закончил молиться и снял свои странные коробочки, Глеб, кротко сложив руки на груди, попросил:
— Научи меня читать на древнееврейском!
— Но ведь ты русский князь, — удивился тот. — К чему тебе это нужно?..
— Нужно! — перебил его мальчик. — Еще как нужно!
Обучение началось и обычно происходило по утрам, после молитвы. Иеффай только диву давался, каким способным учеником оказался маленький князь. Однажды он спросил Глеба:
— А ты сам почему никогда не молишься?
— Я не верю в Бога, — без стеснения признался мальчик. — Если бы он на самом деле существовал, то никогда бы не допустил, чтобы мой негодяй отец отравил мою бедную маменьку.
Иеффай ничего не возразил, выслушав наивное объяснение ребенка, и больше никогда в разговорах с Глебом не касался этой темы.
Кроме изучения языка Глеба волновало только одно. Стоило цирковой кибитке въехать в очередной город, указанный в шпионском списке Обольянинова, который тот некогда в знак благодарности вручил мальчику, как Глеб тотчас начинал искать неуловимого графа. По пяти адресам из двадцати, в Мюнхене, Вене, Праге, Лозанне и Венеции, ему отвечали одно и то же: «Дом принадлежит графу, но сам он никогда здесь не бывал». Евлампия, посильно помогавшая внуку в этих поисках, втайне считала всю эту историю выдумкой. Если же после новой неудачи она пыталась его утешать, мальчик отвечал в высшей степени высокомерно: «Не суйся со своими глупостями! Граф обязан мне жизнью, и, как только я отыщу его, эта проклятая грошовая комедия, в которую ты меня втравила, закончится! Тотчас пошлю к чертовой матери весь твой вшивый цирк!» Его ненависть к циркачам не знала границ, а Евлампию он уже нескрываемо презирал. «Ты, дворянка, за гроши валяешь дурака перед пьяной публикой?!» — укорял ее мальчик. «Раньше, когда в доме твоего отца собирались гости, тебе нравились мои шутки и песенки, ты смеялся вместе со всеми», — с горечью напоминала она. «Я тогда был мал и глуп, ничего не понимал. А нынче вижу, что тебе эта подлая жизнь нравится, и мне стыдно за тебя!»
Единственный человек, к которому Глеб не испытывал явной ненависти, а порой проявлял даже уважение, был его добровольный учитель, Иеффай. Они усердно занимались каждое утро древнееврейским языком, и к моменту прибытия цирка в Геную мальчик мог уже свободно читать и понимал две трети прочитанного текста.
— Если бы это была книга по медицине, а не Тора, я бы уже понимал все, — гордо заявлял он.
«Этот мальчик одарен свыше, — твердил Иеффай своему дяде Якову, — ему не место у нас…» — «Вот и я говорю, что не место! — зло отвечал директор цирка. — Давно бы вышвырнул его, не будь он родственником Евы! У циркачей бездельников нет, у нас даже крошечные дети работают, едва научившись ходить!» — «Ему надо учиться, и учиться не в цирке, — упрямо качал головой юноша. — Он создан постигать науки, а вместо этого вынужден скитаться вместе с нами, тратить попусту время…» — «Что ж, по-твоему, я должен оплатить ему учебу?! У него есть отец, князь, и, как ты знаешь, не бедный! Если этот черт-мальчишка не ужился с чертом-папенькой, я-то, старый чертов дурак, чем тут виноват?!»