Ответ
Шрифт:
И прежде случалось уже, что Балинт приходил с завода раньше, чем Фери, однако она не заступала ему дорогу. — Выходит, мне нельзя переночевать здесь? — растерянно спросил мальчик. — А Фери что, не придет домой?
— Не знаю.
Балинт озадаченно посмотрел на тетушку Оченаш и увидел, что она чем-то вышиблена из привычного равнодушного покоя: ее волосы были особенно растрепаны, а грубые черты лица — особенно грубы; в щербатом рту не хватало еще больше зубов. — А нельзя мне подождать его? — спросил Балинт.
— Сказано, уходи! — раздраженно крикнула женщина. — Сколько мне еще повторять, чтобы ты понял?! — Балинт стал красный как рак. — Этого вы не говорили еще, тетя Оченаш. Ну, ладно, я только на минутку на кухню заскочу, рубашку свою заберу.
— Почему ты гонишь этого юношу? — послышался из сумрака кухни незнакомый голос. — Что положено, то положено.
Тетушка Оченаш выпустила дверную ручку, молча повернулась и, пройдя через кухню в комнату, с такой злостью захлопнула за собой дверь, что этот грохот в мгновение ока возместил ее трехмесячное безмолвие. — Входи, входи, — проговорил за спиной Балинта Фери, который в эту минуту подошел с лестницы к своей двери.
— Кто там? — тихо спросил его Балинт.
Оченаш ухмыльнулся. — Муж моей мамаши.
— Твой отец? — ошеломленно спросил Балинт.
— Говорят.
— Так твой отец жив?
— Временно, — сказал Фери.
Балинт все еще не мог прийти в себя от неожиданности. — Вали, — подтолкнул его Фери, — представься ему!
Балинт рассмотрел наконец человека, сидевшего на кухне в самом темном углу. Даже сидя, он выглядел очень маленьким — вряд ли доставал жене своей до плеча; правильное, с тонкими чертами лицо перерезала полоска лихо подкрученных седеющих усов; их полемически заостренные кончики как бы защищали крохотный прямой нос и маленький женственный рот от его маниакальной идеи собственной неполноценности. Даже Балинт — которому еще недоступна была особая символическая речь тела — тотчас заметил, сколь чужды эти маленькие, добела отмытые ручки и узкие ступни ног, обутых в остроносые туфли из французского шевро, всей простой и грубой обстановке пролетарской кухни. — Имею честь, — произнес человечек, протягивая мальчику руку. — Изволите быть другом моего сына? Прошу вас, присядьте. — Так как Балинт остался стоять, Оченаш-старший повторил: — Садитесь, садитесь, в ногах правды нет. Изволите работать на заводе? У нас на посудной фабрике, знаете ли, в Кишпеште, восьмичасовая смена, это восемь часов на ногах у печи, так что не удивительно, ежели после двадцати лет такой жизни человек страдает головокружениями и стоять зазря не любит. Впрочем, я и не желал бы ничего иного, пока борода моя не коснется земли, то есть до скончания дней моих, ибо в состоянии моего здоровья, собственно говоря, до сих нор нет иных нарушений, кроме, знаете ли, того, что всякая пища кажется мне несолона. Известно ли вам, чего это признак?
— Нет, — неловко ответил Балинт.
— Это признак того, — пояснил Оченаш-старший, подкручивая острые усы, — что газ уничтожает во мне красные кровяные тельца, возместить которые, согласно науке, возможно только соленой пищей. Вот почему, изволите видеть, как бы ни солила свою стряпню жена моя, для меня она все равно несолона — так организм мой обращает мое внимание на недостачу, одним словом, это есть следствие какого-то естественного процесса. А впрочем, по-народному выражаясь, живы будет — не помрем. Где трудитесь, господин Кёпе?
— Улица Яс, льдозавод, — ответил Балинт, совсем потерявшись.
— О, вполне приличное место, — кивнул Оченаш-старший, — мой сынок подвизается там же. Нет ли у вас, случайно, господин Кёпе, сигаретки?
Балинт покраснел. — Я не курю, — сказал он и вдруг увидел глаза Фери, глядевшего на отца с таким бешенством, что у Балинта нервно зачесалась кожа. — А я, знаете ли, завзятый курильщик, — продолжал старший Оченаш, — по сорок — пятьдесят сигарет в день выкуриваю и все-таки живу припеваючи, на здоровье не жалуюсь, одарен им щедро, несмотря на малый рост мой. Ведь я полагаю так, изволите видеть: пока живы, не помрем, а значит, ежели прошибло тебя известным признаком усталости во время трудов праведных, так нужно, с делом покончив, смыть его горечь, смыть, кто чем любит, ведь чего стоит жизнь без радостей? Я, например, по корчмам да по кино шнырять не любитель, только и знаю, что дымлю день-деньской, как тот вулкан итальянский, или, в кои-то веки, зайду в бильярд сыграть с каким-нибудь солидным мастеровым человеком, моим приятелем. Вы в бильярд играете, господин Кёпе?
— Нет, — выговорил Балинт.
— Чем же вы изволите развлекаться после работы?
Балинт беспомощно глядел перед собой. — Я не знаю, господин Оченаш, — вымолвил он с трудом. — Однако чем-то надо же беду-печаль размыкать, — возразил тот, опять подкручивая лихие усы, — ну, как вы, скажем, развеете дурное настроение,
— Я нет, — пробормотал Балинт стесненно. Он посмотрел на Фери, который, не шевелясь, сидел с краю на раскладушке; с тех пор как они вошли, он не произнес ни слова. Из-за стены слышалось беспокойное потрескивание половиц, скрип дверец шкафа, необычно учащенное покашливание. Балинт встал. — Ну, так я, значит, пошел.
— Оставайся! — сказал Фери. — Фатер, вы сегодня дома ночуете?
— А где же мне еще ночевать, родной мой? — воскликнул старший Оченаш. — Вот я здесь, здесь и спать буду. И птица, как известно, в гнезде своем спит, это еще в Библии сказано.
Фери медленно поднялся с кровати, подошел к крану, налил себе в кружку воды. — Ну, коли так, фатер, ступайте уж в свое гнездо, а я здесь буду спать, вместе с господином Кёпе.
— Сейчас пойду, милый сын мой, сейчас преклоним головы наши для честно заслуженного отдыха. Но сперва я спрошу тебя: ежели колесо скрипит, не следует ли его смазать?
— Сколько вам? — медленно повернувшись к отцу, спросил Фери.
— Пачка табаку, бумага для сигарет, — покручивая усы, объявил Оченаш-старший. — Не хочу, понимаешь, у бедной твоей матушки просить, у нее, судя по тому, как она тут рассуждала про себя только что, пищеварение не в порядке. Да ты давай деньги-то, а я уж сам схожу.
Балинт проводил глазами Оченаша-старшего; торопливо просеменив через кухню, он у двери водрузил на голову шляпу и вышел в коридор. Фери стоял возле крана и пил уже вторую кружку. — Видел, какой он нынче скромный? — спросил он, не оглядываясь. — А завтра или послезавтра швырнет об пол нашу последнюю тарелку или стакан, наставит синяков матери и опять провалится на три-четыре месяца. Семейное счастье, так, что ли, это называется.
Эта короткая, получасовая сцена словно пелену сняла с глаз Балинта, научила приглядываться и к тому, что у Фери за спиной — а там явно можно было обнаружить немало всякой всячины, вовсе невидимой, если смотреть ему только в глаза. Они дружили уже две недели, и Балинт не сомневался, что знает о Фери все, как и Фери, в свою очередь, мог все знать о нем, — и вдруг выяснилось, что в жизни его друга имеются такие уголки, о существовании которых Балинт даже не подозревал до сих пор. От этого дружба стала неопределенней, тревожнее, и хотя в первые минуты открытие Балинта до такой степени его ошеломило, что он готов был отступиться от Фери — наивно принимая неполную откровенность за неискренность, — уже несколько дней спустя он поймал себя на том, что больше прежнего тянется к оказавшемуся незнакомцем другу. В незамысловатой жизни Балинта не водилось особых секретов, которые он мог бы открыть, приходилось довольствоваться меньшим — раскрытием чужих тайн.
Постепенно на заднем плане Оченашевой жизни стали проступать новые мелкие детали, они показывались Балинту только краешком и тем растравляли его любопытство и интерес, усиливали тяготение к другу. Три дня спустя после знакомства с Оченашем-старшим — о котором они больше не говорили — Балинта ожидало новое потрясение: Фери попросил не приходить в тот вечер с ночевкой, потому что у них останется на ночь один его приятель, с которым ему нужно будет «обсудить кое-что важное». Балинт не знал, что у Фери есть друзья, кроме него, тем более не знал, что эти отношения как-то особенно доверительны и не нуждаются ни в ком третьем; не подозревал он и того, что этим третьим может быть он сам, Балинт. Окончательно его доконало случайно сделанное им в тот же вечер открытие — неизвестным другом Оченаша оказался не кто иной, как дядя Иштенеш, тот пятидесятилетний усатый и мрачноватый крановщик, с которым Балинт познакомился в первую же свою ночную смену, продленную до утра, когда у него пошла носом кровь.