Ответ
Шрифт:
Нейзель подступил ближе. — Пошли!
— Вы тоже ступайте к чертовой бабушке… Мне до вас никакого дела нет. Куда вести меня собрались? В полицию?
— Вставайте же!
— Правильно, — неожиданно согласился тот. Медленно встал на ноги, оттолкнул стул и большими шагами, сильно шатаясь, потопал к выходу. Нейзель и Тари оторопели от неожиданности, потом последовали за ним. — Нельзя же так! — с невольным укором взволнованно шепнул им Балинт. — Как? — Не выпускайте его! — И Балинт опрометью бросился к двери.
Но пьяный детина был уже у порога и вдруг пулей выскочил на улицу; Тари, шедший за ним следом, на мгновение растерянно остановился, потом метнулся вперед, однако ноги его еще не решили, казалось, должны ли они двигаться, как при обычной цивилизованной ходьбе
— Неправильно мы сделали, господин Тари, — сказал он все еще озиравшемуся с порога кочегару, отмыкая замок велосипеда. — Его надо было в корчме задержать и туда вызвать полицию.
— Теперь-то и я это знаю, братец, — проворчал Тари.
Балинт наклонил к себе велосипед, перебросил ногу. — Я сразу это знал, господин Тари, — сказал он сердито. — Тому, кто собрался рассчитаться с одним, а сам, не подумавши толком, убивает другого, доверять нельзя.
Три месяца, которые Балинт проработал на заводе искусственного льда, были самыми счастливыми за все годы ею отрочества. Пребывая в блаженной уверенности, что нашел наконец постоянный источник хлеба насущного, который уже не упустит, пока сам того не пожелает, Балинт работал, ел, передвигался в мире с таким ощущением, словно обладал естественным правом на труд, на еду, правом свободы слова. Это последнее все вокруг явственно за ним признали, и если он все-таки пользовался своим правом с осмотрительностью, то поступал так скорее благодаря верному инстинкту, чем знанию жизни. Он работал в две смены и потому не скупился для себя на еду — ежедневно покупал четверть кило сала, зельца и немножко фруктов, из тех, что подешевле; по субботам отдавал матери двадцать — двадцать пять пенгё, но остальное откладывал, прятал, будто собака кость. И словами своими, и мыслями умел распорядиться, как человек, которого однажды — очень уже давно, но памятно — щелкнули по носу; шутил везде и со всеми, но с инженером Рознером и мастером Ходусом не так, как с дядей Иштенешем или со старым механиком — его речь с точностью выражала все оттенки, которые диктовал ему приобретенный опытом такт. Впрочем, подобная осмотрительность не слишком его обременяла, словно пичуга, опустившаяся на плечо: он не чувствовал ее тяжести и работал, ел, спал, даже препирался с неизменной улыбкой на лице, всегда высоко держа курносый свой нос, если же случалось ему всерьез сцепиться с кем-то или с чем-то, переваривал одинаково быстро и весело как победу, так и поражение.
С работой, однако, не все ладилось — она оказалась скучной, и, пожалуй, это было единственное, что несколько омрачало три месяца коротенького его счастья. Элементы игры, в ней заключенные, быстро приелись, все же прочее было просто заданным уроком без вкуса и запаха, уроком, начало и конец которого отличались друг от друга и от середины только во времени. Задание нельзя было начать и закончить, нельзя было выполнить его лучше или хуже, даже справиться с какою-то партией быстрее или, напротив, замедлить темп не имело смысла. Эта работа была ни хорошая, ни плохая, она не забирала человека за живое, но и перехитрить ее было невозможно, она не злила по-детски ершистостью, не оказывала сопротивления, которое стоило бы постараться разгадать, понять, распутать, словно женский каприз, с виду столь же бессмысленный, — и не распаляла радостно возможностью победить, как побеждают пургу, наводнение или пустыню для того, вероятно, и предназначенные, чтобы быть побежденными. Находчивость Балинта не получала применения, ум бездействовал, руки не обретали ловкость, воля не укреплялась, воображение не выбрасывало плодоносные колосья — разве что мускулы набирали силу, да еще нос вел безнадежную борьбу с запахом аммиака. Не спутницей жизни, а лишь случайной попутчицей стала для него эта
Не будь в нем главенствующим чувство удовлетворенности, питаемое ежесубботними получками и постоянно возрождавшееся чередой предстоящих суббот — словно вереницей различимых уже простым глазом манящих станций на долгом и спокойном пути, — он, вероятно, стал бы неуравновешен, раздражителен, на людях вымещая обиду, наносимую бездушным трудом. К счастью, Балинт ни на минуту не забывал о том, что содержит себя и семью — а в его воображении это преломлялось как-то так, словно бы он достиг уже заветного южного острова, где всегда светит солнце и где никому не надо кланяться, — и солнце, освещавшее его мысли, согревало сердце и сознание, поэтому каждое его движение пронизывала радость. Стоило ему, забывшись, приуныть, как перезвон монет в кармане тотчас возвращал на лицо улыбку. Каждую субботу, вернувшись домой, в Киштарчу, он с головы до ног мылся, надевал новый ржаво-коричневый костюм, садился перед домом и глазами, отвыкшими за неделю, насыщал, откармливал играющих с веселым визгом худышек сестер, на которых более сытная жизнь заметна была так же мало, как и на их матери, состарившейся, по-видимому, безвозвратно.
Зато сам Балинт на глазах набирался сил, мускулов, становился плечистее и даже вдруг словно бы собрался наконец расти. Правда, он по-прежнему был на две головы ниже Фери Оченаша, второго толкача в компрессорной, но зато намного превосходил его силой и выдержкой. Недели через две после первой стычки они, наполовину в шутку, наполовину всерьез, подрались с Оченашем, потом помирились, а помирившись, почти без всякого перехода, по мосткам нескольких продолжительных и доверительных разговоров в течение трех-четырех дней стали неразлучными, закадычными друзьями.
Как-то субботним утром они повстречались у заводских ворот. Оба остановились одновременно, меряя друг друга взглядом.
Только сейчас, при ярком дневном свете, Балинт заметил, что по длинному, наголо обритому черепу Оченаша тянется к левому виску узкий красный шрам; казалось, короткий черный ежик волос разделен проведенной красным карандашом или тонкой кисточкой прямой линией.
— Что тебе от меня нужно? — помолчав, спросил Балинт.
Оченаш ухмыльнулся. — Ничего.
— Тогда в чем дело?
— Ни в чем.
— Давай поговорим, — предложил Балинт.
Парень поглядел на него. — Как зовут тебя?
— Балинт Кёпе.
— Ну, а меня, коли так, зовут Яни Лехань, — объявил долговязый подросток. Балинт покачал головой. — Неправда! Тебя зовут Фери Оченаш, я спрашивал у Сабо. Но меня-то и в самом деле зовут, как я сказал.
— Возможно, — сказал Оченаш. — Все равно ты меня не интересуешь.
— Почему? — спокойно спросил Балинт.
— Уж больно ты образцовый, — ответил Оченаш. — Так и лезешь вперед. Работаешь за двоих, жрешь за двоих, всем ты друг и брат. Не люблю я таких образцовых типов.
Балинт растерялся. — Не понимаю, о чем ты, — сказал он наивно. Парень по-стариковски огладил руками голый череп. — Чудеса!
— Но я правда не понимаю, — сказал Балинт.
— Скажи, ну с чего ты так счастлив? — спросил его Оченаш, усмехаясь. — День-деньской радуешься, ангелочек, да и только! То ты свистишь, то поешь, то разулыбишься до ушей. И чем ты так уж сильно доволен?
Вопрос был такой необъятный, что мальчик не мог бы на него ответить, даже позволив себе раздумывать над ним целый месяц, чтобы за это время собрать и взвесить весь подспудно накопленный и весь обозримый опыт крошечной своей жизни. — Не знаю, — ответил Балинт. Это был пока единственно возможный честный ответ.
— Не знаю… не знаю! — насмешливо передразнил Оченаш. — Что, с утра до вечера радуешься этим зас. . . денежкам, которые здесь выколачиваешь? Это тебе дорого обойдется!
— Как так? — вытаращил глаза Балинт, все больше удивляясь.
Оченаш презрительно махнул длинной ручищей. — Не знаешь?
— Не знаю, — подтвердил Балинт.
Долговязый подросток пожал плечами.
— Ангелочек! — фыркнул он. — Тебе бы по деревням бродить да святыми картинками торговать! Ну, а что как завтра тебя выбросят отсюда?