Ответы на вопросы православной молодёжи
Шрифт:
— Сейчас настолько все запуталось… Дело не только в неясности формулы «либеральные ценности». Хуже то, что мы теперь не знаем, где у нас государство. Даже для Церкви это неясно. И неслучайно в Церкви в последние годы набирает силу антигосударственническая риторика — протесты против переписи населения, против введения новых паспортов, против присвоения налоговых номеров. Это ведь настоящая революция в церковной истории, только на нее почему-то не обращают внимания. Церковь, которая всегда поддерживала любые формы усиления государственной власти, сейчас в своем массовом сознании — а нередко даже на уровне официальных заявлений — начинает протестовать против наращивания электронно-сыскных мышц государства. И связано это не с пробуждением либерального мышления, а с тем, что государство теряет национальные черты, национальный статус. Государство все более и более превращается в колониальную администрацию, представляющую интересы «нового мирового порядка» на данной территории. Отсюда вопрос — в какой мере консерватор-патриот-христианин должен поддерживать действия колонизаторов. Одно дело — благословлять людей с оружием, когда это оружие в руках армии, защищающей границы страны, и совсем другое — когда МВД держит под ружьем большее количество людей, чем Министерство обороны. Получается, что сегодня «человек с ружьем» свое ружье обратил внутрь страны, а не за пределы ее границ. Выглядит это так, будто Россия не без наводки заокеанской метрополии собирается воевать со своим народом. Так должны ли мы приходить в восторг от подобной перспективы?
— Вы говорили о событиях 1993 года, когда Церковь не смогла остановить кровопролития в Москве, что это очень печальное знамение — знак того, что Церковь бессильна [136] . Изменилось ли что-то за прошедшие десять лет? Появились ли какие-то признаки изменений к лучшему?
— Конечно, это печальное знамение. В те дни икона Владимирской Божьей Матери была вынесена для всенародного моления, и именно в эти же дни произошло кровопролитие в центре Москвы… это печальная характеристика силы нашей веры.
136
Речь идет о моем интервью «Литературной газете» «Чем-то мы прогневили Бога» (6 октября 1993).
Без всякого сомнения, что-то меняется. Для меня как для проповедника важно то, что за десять лет изменилась готовность аудитории смотреть на деятельность церковных людей, проповедников, священников добрым глазом. Десять-пятнадцать лет назад все наши ляпы перетолковывались в возможно добрую сторону. Если батюшка двух слов связать не может — значит, молитвенник. Если какую-то глупость сказал, значит, наверно, что-то очень духовное хотел сказать, да вот наш земной язык оказался немощен…. И вообще говоря, они все мученики.
Но сегодня такой готовности все нам прощать уже нет. Сегодня нам всякое лыко готовы в строку вставить. И это означает, что мы должны очень серьезно думать над тем, что и как мы говорим. Последние лет десять у нас была отговорка — мол, нам сектанты мешают. А до этого нам государство мешало. Но сейчас-то уже ничего не мешает и все более очевидным становится, что главная помеха на пути людей к Церкви Христовой — это мы сами.
Поняв это, церковный человек, иерарх, проповедник, священник должен научиться дисциплинировать себя. И говорить так, чтобы не выглядеть ни занудой, ни экстремистом.
И в этих условиях мне пришлось изменить тональность моих лекций и моих книг. Если раньше полемику я вел только с «внешними», только с неверием, сектантами, то сейчас все чаще приходится говорить не о том, как привести человека в церковь, а о том, как выжить в церкви, остаться в ней.
В церкви надо научиться жить, а для этого надо внутри Церкви овладеть всецелой палитрой человеческих чувств: от радостного послушания до осторожного недоверия. Без овладения последним навыком очень легко попасть в параправославную секту. Без него не отличить подлинно церковную проповедь от чьего-то сугубо личного (а потому безблагодатного) человеческого энтузиазма.
— Часто приходится слышать: «Православие — это такой консерватизм, вот если бы попроще, посовременнее». В догмах ли дело?
— Я очень рад, что православие консервативно, что у него твердые и неизменные догмы. Без этого жизнь вообще невозможна. Все мы живы, потому что у нас есть твердые и неизменные составы нашего естества — кости. Они держат наши мышцы, все наше тело. Без них мы были бы медузами. Так вот, я не хотел бы видеть свою церковь растекшейся медузой, без своего характера и своего взгляда на мир. Я очень рад, что православие хранит свои догмы, не приспосабливаясь под ныне модные сквозняки.
— Разве не возникает конфликта между обрядоверием бабушек и религиозной философией интеллигенции?
— Напротив, именно человек с развитым гуманитарным вкусом в состоянии понять символику обрядов. Он привык, что в культуре, истории не бывает бессмысленных мелочей, умеет ценить детали. Поэтому в храме такие люди оказываются в естественной для себя атмосфере, в которой все полно этого смысла. И что интересно: именно церковная молодежь настаивает сегодня на том, чтобы форма жизни церкви была максимально архаична и консервативна.
— Тем не менее, согласитесь, внутри самой церкви сосуществуют обрядоверие и философия, обновленчество и традиционализм, славянофильство и западничество…
— Сосуществуют, и все же я убежден, что будущее — за молодыми консерваторами. Молодежь ищет защиты против духа модернизма и реформаторства. Она бунтует против психологии потребительства, против идеалов, которые недостойны человека, против тотальной макдональдизации. Есть несколько видов бунта. Самый созидательный, по-моему, это бунт против современной пошлости во имя вечности и во имя Традиции.
Это прекрасно выражено в стихотворении Марины Цветаевой «Отцам»:
В мире, ревущем «— Слава грядущим!» Что во мне шепчет: «— Слава прошедшим!»?— Некоторые люди считают православие реликтовой религией. Заходя в храм, человек не ощущает никакой связи между происходящим там и современной жизнью, в которой он пользуется Интернетом, слушает рок-музыку.
— Людей, с которыми я общаюсь, наоборот, радует эта реликтовость, как вы выразились, православия, наш консерватизм. Это право быть другим, быть разным. Мне дорога фраза Цветаевой: «У меня есть право не быть собственным современником». Церковь дает возможность выбирать, чьим современником ты хочешь быть. Меня радует, что я вхожу в храм и молюсь теми же словами, которыми молились Сергий Радонежский, Серафим Саровский.
— Не считаете ли Вы, что форма православного богослужения, использование архаичного старославянского, отталкивает от церкви молодёжь?
— А «старёжь» это не отталкивает? Молодому-то легче понять старославянский язык, чем пожилому. Мышление у молодых более гибкое. Но старики в храм ходят и не жалуются на «непонятность».
Отчего это язык, который был понятен неграмотным крестьянам XVIII века, вдруг стал непонятен кандидатам наук XXI века? В церковнославянском языке всего лишь десяток корней, которых нет в современном русском языке. За последние 10 лет мы с вами выучились словам типа «ваучер» и «фьючерс», «сайт» и «провайдер», «хоббит» и «квиддич». Неужели трудно понять, что означает слово «живот», «присно», «выну» и т. д. Для образованного человека, я думаю, проблемы это никакой не составляет. А необразованной молодежи в храмах сейчас просто нет.