Ответы на вопросы православной молодёжи
Шрифт:
У нас же утрачено именно радостное переживание нашей веры. Еще с апостольских времен известно, что «молитва печального человека не имеет силы восходить к престолу Божию» (Ерм. Пастырь. Заповедь 5,10). «Нельзя верить, стиснув зубы: это очень ненадежно и это оскорбление Господу… Великий подвиг сейчас — сохранить веру, и не угрюмую, точно загнанную в какой-то подвижнический тупик, а веру-любовь, любящую веру, веселящуюся о своем Христе» [145] .
У Иоанна Лествичника есть упоминание о людях, которые «одержимы бесом печали» (Лествица 5,29). А преподобный Серафим Саровский говорил, что «Как больной виден по цвету лица, так обладаемый страстию обличается от печали» [146] .
145
Фудель С. И. Причастие вечной жизни // Собрание сочиений. Т.2. М., 2003, С. 251 и 282.
146
Житие старца Серафима Саровской пустыни иеромонаха пустынножителя и затворника. Муром, 1893, с. 312.
Я помню, когда был еще семинаристом, то водил экскурсии по Троице-Сергиевой лавре. Официальные светские экскурсоводы рассказывали историю монастыря так, как будто это была история какого-то строительного треста: «Этот храм построен тогда-то; высота колокольни такая-то». Я же старался познакомить именно с монастырем, с людьми. И в конце такого дня я потом не раз спрашивал своих гостей: «Скажите, а что для вас было самым неожиданным из того, что вы сегодня увидели и услышали?» И очень многие люди по раздумьи отвечали мне так: «А знаешь, самым неожиданным оказалось то, что монахи — это, оказывается, радостные люди».
В те времена, когда я учился в семинарии, это действительно было уникальнейшее место на земле по концентрации счастливых людей на квадратный километр территории. Такая светлая, спокойная радость была в тогдашних монахах…
Но почему же сегодня уставным выражением лица у слишком заметной части наших прихожан считаются тоскливые глаза бассет-хаунда? Знаете такую собачку с вечно-грустными большими еврейскими газами?
Но отчего-то в 90-х годах, на исходе XX столетия, уже выйдя из полосы гонений, мы где-то потеряли православие. Произошла революция унылых пессимистов. «Феррапонтов» дух явно оттеснил дух «зосимов» (это если говорить терминами «Братьев Карамазовых»). Серафимово православие, умеющее радоваться Богу, Пасхе и человеку, стало редкостью. Сегодня, заходя в новый монастырь я прежде всего заглядываю в глаза монахам. И вот если я вижу в глазах застывшую мировую печаль — все, я понимаю, что в этой обители не обнадеживают, а пугают. О таких монастырях приходские священники, напутствуя туда своих прихожан на паломничество, предупреждают: к святыням приложись, а монахов не слушай!
А кому же в этом мире и радоваться, как не христианам!
В декабре 2003 года в Саратове на улице подходит ко мне женщина с 10-летним мальчиком. Женщина завернута в три платка, глаза тоскливые. «Батюшка, благословите меня сына на отчитку в монастырь отвезти!». Мальчик тоже стоит вполне усмирённый и грустный… А что, — спрашиваю в ответ, у него разве есть признаки одержимости? Он лает при чтении Евангелия, кусает священников?.. То, что он не всегда Вам послушен, есть признак его роста, а не его бесноватости. Нагибаюсь к ребенку и шепчу ему: «я тебе сейчас скажу одну вещь, а ты мне ответь на нее, ладно?». Получив молчаливый кивок, говорю: «Христос Воскресе!». Замоленное дитё шепчет еле слышно и заученно: «Воистину воскресе…». Не, говорю, так не годится. Давай громко! На четвертой попытке мальчик уже на всю улицу прокричал «Воистину воскресе!» и… рассмеялся. Всё — это снова нормальный ребенок, сбросивший с себя искусственную кожу преждевременного исихазма.
А весной 2002 года в казанском Раифском монастыре я, напротив, увидел совершенно счастливого человека. Это был пятилетний мальчик, подобранный монахами: он лежал на вокзале в коробке из-под обуви. Ну так вот, мы посмотрели друг другу в глаза, и этот счастливый Кирюша вздыхает и шепчет: «Хочешь, я тебе покажу самое дорогое, что у меня есть?». И показывает зимние сапожки, которые ему подарили монахи: первая в жизни вещь, ему подаренная! Причем он хохочет от счастья, ну и я с ним. Не в сапожках же дело, понимаете. Просто климат жизни в этом монастыре — он хороший. Там люди интересны друг другу и друг другу радостны.
Это же критерий душевного и духовного здоровья: уметь замечать доброе и быть благодарным за него.
Но войдите с видеокамерой в обычный наш храм и снимите полиелей в субботу вечером. Праздник. Хор гремит «хвалите имя Господне». Снимите лица прихожан, потом посмотрите эту запись без звука. Покажите эту картинку любому стороннему человеку (а лучше светскому психиатру) и спросите — чем, по-Вашему, занимаются эти люди? Радуются они, ликуют или же унывают и скорбят? Или попробуйте наложить туда другой звук, скажем, из мира Великого поста: «на реках Вавилонских тамо седахом и плакахом». В каком случае будет большее соответствие видеоряда и саунда?
Люди видт эту нашу показную нераствореную скорбь — и потому обходят наши храмы стороной. Мы в меньшинстве потому, что люди не хотят перенимать наши лица и наши глаза.
Один из знаков катастрофы, которая с нами произошла, это революция в национальном костюме, в церковном костюме (национальный костюм и церковное платье для меня одно и то же, ибо с нацией можно встретиться только в храме, а не в метро). Если в XIX веке женщины одевали в храм самые яркие платья, то сегодня, напротив, черно-коричневые тона. А где знаменитые «белые платочки»? Сравните фотографии церковных служб сорокалетней давности и современную картину. Именно белых платочков очень мало. Темные цвета стали преобладающими. Верный знак перемены религиозной психологии.
Это означает, что ушла культура праздника. И это катастрофа, не меньшая, чем демографическая или дикий рост абортов. Ушло радостное переживание народом своей веры. Это ли не катастрофа? «И дам этому народу сердце, иссушенное печалью, взор унылый и потухший, душу, снедаемую скорбью…» (Втор. 28, 65; перевод с греческого [147] ).
Так что же мы черпаем из нашей веры — скорбь или радость? Право-славящие мы или право-скулящие? Мне очень дорог такой рассказ из древнего патерика. Два молодых послушника пошли в город, там нагрешили, возвращаются в монастырь, и каются. Старцы определяют епитимью, каждого запирают в отдельной келье: кайтесь, молитесь. Через неделю открывают дверь первого монаха. Он выходит весь исхудавший, покрасневшие глаза, бледные щеки. Спрашивают его: «Что ты делал в эти дни?» «Я каялся и молил Господа простить мой грех». Старцы говорят: «хорошо» и открывают вторую келью. Второй монах выходит румяный, веселый. Спрашивают: «А ты что делал в эти дни?» — «Я молился и благодарил Бога за то, что Он простил мне мой грех». Старцы посовещались и сказали: «Оба пути равно хороши» [148] .
147
С текстами Ветхого Завета сложилась та странная ситуация, когда перевод оказался древнее оригинала. Перевод с древнееврейского на греческий был исполнен в 3 веке до н. э. Так вот — рукописи с этим переводом древнее, чем те манускрипты, которые несут на себе собственно еврейский текст.
148
Древний Патерик. М., 1899, с. 84.
Понимаете, это ведь вид духовной болезни, когда мы, слишком много помня о своих грехах, забываем о Боге. Это тоже идол — постоянная медитация о себе (пусть даже осудительная медитация на тему «какая я сволочь»). Да подожди, ведь ты к Богу молишься. Здесь нужно какое-то равновесие между тем и другим, между знанием своего греха и стремлением прочь от него — к Богу. Ведь не случайно в период Великого поста, в первые дни особенно, и в наших молитвах, и в наших храмах царит радостная атмосфера. Наш суточный круг молитв полон покаяния. Но вот начинается литургия — и покаяние оставляется за ее порогом. Все литургические молитвы — светлые: «Благослови, душе моя, Господа… Хвали, душе моя, Господа». Точно также осаживается покаяние в личных грехах накануне Страстной Седмицы и Пасхи. За неделю до Пасхи прекращается великопостная покаянная молитва Ефрема Сирина, отменяются земные поклоны. Теперь ты должен вспоминать уже не свое прошлое, а путь твоего Спасителя.
Радостопечалие (есть такое дивное церковно-славянское слово) — это и есть квинтэссенция православия. Радость без печали — это баптисты и харизматы, которых народ уже прозвал «халлилуями». Печаль без радости — это шизофрения. А православие не то и не другое. Православие — это радость со слезами на глазах. Люди не должны превращаться в какие-то мутные стеклышки, не способные отразить Свет Господа.
Вот что нужно прежде всего восстановить в нашей церковной жизни — чтобы не отпугивать детей. Нормальную православную жизнь. Такую жизнь, чтобы все остальные нам просто завидовали: «ну, почему они такие радостные?»… Я проповедую церковную контрреволюцию — возврат к серафимову православию, к православию радости.