Отзвук
Шрифт:
— Горы больше не будут разъединять людей. И это благодаря тоннелю.
— И это сделает… Я не знаю твое имя, — она хитро улыбнулась, глядя на меня исподлобья.
— Олег меня зовут.
— Очень приятно, — и выдержав довольно продолжительную паузу, лукаво спросила: — Я тоже должна назвать свой имя?
— Свое, — невольно вырвалось у меня и, заметив веселые искорки в ее глазах, я спохватился: — Извини.
— Пожалуйста! — охотно простила она меня и, помедлив, объявила: — Я есть Эльза.
Я с сожалением посмотрел на водную гладь пруда. Сейчас бы я с удовольствием окунулся в его прохладу.
Заметив мой взгляд, великодушно махнула рукой:
— Я вам разрешаю купаться в мой время.
… Обычно в бригаде мы делимся всем, что случается с каждым из нас. Но на этот раз мне почему-то и в голову не пришло рассказать о блондинке-латышке. Весь день меня преследовали ее насмешливые глаза… А, может, она не перепутала время? Может, она ждала… меня? Нет, вряд ли она пришла бы из-за меня. Такая красивая… Очень я ей нужен!..
Вечером я опять устремился к пруду. И взобравшись на скалу, увидел ее лукавые глаза. И она, дерзкая, мгновенно бросилась в атаку.
— Мое время — вечер, — заявила она, а в глазах прыгали бесенята. — Сейчас вечер, и я здесь.
Я молча разделся, твердо решив не обращать внимания на ее шутки. Буду приходить в любое время дня и купаться, когда мне вздумается.
Я пошел к краю скалы. Она встала у меня на пути, не позволяя прыгнуть в воду. Я шагнул вправо, она тоже. Я попытался обойти ее слева, но не тут-то было. Расставив руки, она с детским упрямством преграждала мне путь, явно не веря, что я пойду напролом, оттолкнув ее в сторону. И тут я рассердился. Всерьез. Схватив в охапку вещи, произнес:
— Дарю вам этот пруд, — и, скользя, стал спускаться.
— Ты куда? — растерянно спросила она. — Погоди! — закричала она и догнала меня. — Куда мы идем?
— Ты у меня спрашиваешь? — не глядя на нее, сердито буркнул я.
— А тут еще кто-то есть? — съязвила, оглянувшись, Эльза и деловито уточнила еще раз: — Куда мы идем?
— Куда хочешь, — неожиданно для самого себя вполне миролюбиво произнес я и тут же пожалел, потому что Эльза торжественно выпрямилась:
— Вот так и надо. А-а, наверно, ты еще никогда не ходил на свидание. Признайся! — потребовала она.
— Нет, почему же… Мне уже… — растерялся я и тут же опять рассердился: — Ну и что?
— А ничего. Я тебе назначаю свидание. Первый в твоей жизни. Исторический! Где это будет? В поселке есть театр?
— Не построили еще.
— Ресторан?
— Прикрыли. В столовую превратили.
— Кафе? Тоже еще нет. Но обещают. Да?
— Угадала.
— Кино? Нет, это скучно, — и, дурачась, она прошептала: — В библиотеке! Правда! Библиотека уже построена?
— Выделили один вагончик, — и опять неожиданно для себя я вдруг заявил: — Во Владикавказ цирк приехал. Отсюда километров шестьдесят. Можно на самосвале друга. Выговор обеспечен, да ведь — цирк! Идет?
— Идет! — подняла она палец: — Дама запомнит твой подвиг. Ну ты даешь! Очень прыткий! — Она сделала ударение на последнем слоге, и я, естественно, поправил:
— Прыткий.
Эльза вздохнула:
— Придется привыкать к этой профессорской манера. Ради цирк!
С этого дня время у меня было наполнено… страхом. Просыпаясь, я боялся, не опоздал ли. Работая, гадал, придет ли она вечером. И постоянно дрожал: не сон ли мне снится.
Ущелье, горы, небо, солнце теперь принадлежали нам и только нам. Я забыл о футболе, о телевизоре, о занятиях в танцевальном ансамбле. Я забыл о своих друзьях! Я ни с кем не желал делиться своим счастьем. Ее быстрый взгляд, нечаянное прикосновение вызывали у меня дрожь, сердце замирало так, будто я парил в невесомости. А когда расставались, я явственно слышал ее голос с мягким акцентом. Бульдозер ревел, ползал по крутым склонам, сгребая породу и сбрасывая в пропасть, — а у меня перед глазами была только она.
На самосвале, конечно, я ее катать не буду, ну в самом деле — в цирк на самосвале! Я уговорил Ацамаза доверить мне свои «Жигули». Он сделал щедрый жест — чем, мол, не пожертвуешь ради друга, попавшего в сети любви?! — отдал мне автомобиль на воскресенье. Я уже обдумал маршрут, предусмотрев посещение Цея, Садона, Алагира, и, наконец, Владикавказа. Эльзе ничего не стал говорить, пусть это будет для нее сюрпризом…
Глава девятая
В субботу вечером я попросил мать приготовить еду на дорогу. Она, затемно поднявшись, сунула в духовку пироги, затем набила полиэтиленовый куль сыром, вареным мясом, колбасой. Когда я на «Жигулях» заскочил на минутку домой, мать заворачивала пироги в полотенце.
— Куда столько? — ахнул я. — Нас же всего… — и прикусил язык: я ведь ей сказал, что еду с друзьями в Цей.
— Пусть строго не судят о пирогах, — сказала мать. — Объясни, что ты лишь ночью заявил мне о поездке, поздно было соседей беспокоить, а у меня закваска старенькая…
— Да когда это было, чтоб у тебя пироги не получились! — обнял я ее, что весьма редко случалось, — я ведь горец, а нам не позволяется быть неженками…
Мать счастливо засмеялась.
Я побежал к «Жигулям» и, к своему недоумению, увидел, что переднее сиденье занято. Оккупировал его, — естественно, без спроса, — Савкудз, один из старцев аула. Были бы волы — погонщики найдутся, поморщился я, но ничем не выдал своего недовольства. Савкудз был еще в силе: крепкий, с налитой кровью шеей, во всем его облике сказывались безбедное существование и довольство собой.
— Как ты угадал, что мне арба нужна? — встретил он меня вопросом: — Вот это и есть настоящее уважение к старшим, когда не успеешь подумать, а младший уже знает, что надо делать.
Он очень старался выглядеть солидным, и для этого приобрел широкую папаху из серого каракуля, сшил себе белую черкеску, мягкие сапоги, отыскал в чулане старинную с набалдашником палку. И хотя в колхозе он ничем себя особенно не проявил, осанкой, многозначительным молчанием, строгим взглядом исподлобья ему удалось внушить уважение односельчан если не к собственной персоне, то к возрасту. Он держав молодежь под прицелом, давая убийственную оценку любому факту, противоречащему законам адата, делал глубокомысленные выводы, мол, за этим парнем нужен глаз да глаз, как бы он не опозорил фамилию, аул и даже все ущелье. Свадьба ли, похороны, он кропотливо выискивал детали, свидетельствующие о том, что хозяева отошли от старинных обычаев, и, укоризненно покачивая головой, сурово изрекал: «Представляю, как себя чувствуют на том свете предки этих нарушителей адата…» Попасться ему на язык — этого пуще всего боялись сельчане. В зев змеи пальца не клади, — вспомнил я осетинскую поговорку и обреченно плюхнулся рядом.
Но ведь Эльза ждет меня у пруда, нетерпеливо поглядывая на дорогу. Я хотел подъехать к ней с шиком, так, чтобы тормоза заскрипели. И вот этот старец… Правду говорят, что бремя старших падает на младших. Хотя на душе кошки скребли, я и виду не подал. Более того, я улыбнулся, будто до смерти рад был старцу, и бодро спросил:
— Куда ехать?
— Ты, родной, доставишь меня во Владикавказ, — объявил он.
Он не поинтересовался, куда я собрался ехать. Зачем? Разве важны дела молодого парня, если он понадобился старшему? Я уверен, ожидай меня на работе начальство, он и тогда бы потребовал, чтоб его отвезли в город. А служба подождет. Ах, выговор тебе объявит? А разве твой начальник не осетин? Объясни ему, что понадобилась машина мне! И с каких это пор молодежь перестала считаться с желанием старшего? Так что вперед, лаппу! [1] И много не разговаривай, не положено молодежи молоть языком, ее дело — слушать. Такой — в лучшем случае — разговор произошел бы у нас. А если младший тем не менее откажется? Об этом лучше не думать. Такое и во сне не пережить… Впрочем, никогда не случалось, чтоб кто-то отказывался. По крайней мере, мне неизвестно. Из-за старца получали выговоры, лишались даже работы, но и в таких случаях парню не следовало ворчать. Он страдал, а старец наслаждался жизнью и непременно гордо выпрямлялся, чуть речь заходила об обычаях предков…
1
Мальчик, парень.