Овидий в изгнании
Шрифт:
С позором я гнал его прочь.
В четвертый в свои сапоги он
Засунулся пяткой вперед,
Чтоб след его нашим не выдал,
Куда его тропка ведет.
Но выследил я негодяя,
Навел на него автомат,
И плелся он в штаб, спотыкаясь,
В ботинках носками назад.
Встречай же героя, родная!»
Но смотрит печально
Супруга не хочет приветить,
Как будто не рада она.
«Что ж, милая, мне не проводишь
По кудрям ты нежной рукой?
Ужель ты меня позабыла,
Пока я хранил твой покой?»
«Чего ж приуныла, хозяйка? —
Из клетки кричит попугай. —
Уставшему мужу сапожки
С натруженных ног разувай.
Тобою жена, пограничник,
В недобрый оставлена час.
Сберег от врага ты отчизну,
Но дом от измены не спас».
Тут тяжко вздохнул пограничник,
В объятьях супругу он сжал,
Забилась она, закричала,
Почуяла в сердце кинжал.
«Ты прав, только жаль — не успела
Поведать тебе я о том,
Что спит наш с тобою младенец
Под этим булатным ножом».
Штыком он ей вырыл могилу,
И слезы дробились о штык.
Он вырвал язык попугаю,
Предательский этот язык.
«Амур, я тебя проклинаю! —
Он к небу ладони поднял. —
Я службу служил тебе верно,
Ты ж выпил всю жизнь у меня!»
Никто не видал его больше,
Лишь то сообщалось в молве,
Что тихо околыш зеленый
В амурской кружился волне.
Амур, пограничная речка,
В зеленых течет берегах.
И ночью и днем часовые
Стоят на суровых постах.
Финал истории исполнялся непосредственно над моим ухом.
Тут я не выдержал. Я знаю, как это комично, когда в публичный гнев впадает человек, не обладающий способностью быть убедительным, но я… Я вскочил — конечно, положа свернутую газетку на свое место, чтоб никто не занял его, пока я привстаю, — и заорал на этих бедных людей, промышляющих чем им Бог послал:
— Ну почему от вас никогда покою нет? Что вы такое поете? Что это, скажите мне, звонкие вы мои?
Кажется, все оглянулись. «Любил Джульетту», по горизонтали, на мгновенье остался неразгаданным, и апокалиптические разговоры, обычные между незнакомыми людьми в медленном транспорте, тоже стихли.
Эти певцы, конечно, не ждали от меня денег — я умею придать лицу такое выражение, которое разборчиво говорит: «Отойди, солист», — но, с другой стороны, они привыкли считать равнодушие самым невыгодным ответом на свои усилия; опыт показал, что они ошибались.
— А чего не так-то? — спросили они, пятясь и смыкая баян, с выраженьем наглого испуга на лице.
— Вот так это делается! Вот так! вот так!
И, откашлявшись на сторону, я затянул, клянусь всем святым, так, как не пел никогда в жизни, — а в те времена, когда у меня были хорошие легкие, я побеждал на всех смотрах строя и песни:
Амур, пограничная речка,
В зеленых течет берегах.
И ночью и днем часовые
Стоят на суровых постах.
Когда голос мой, летящий в потолок, еще выводил рулады на предмет бытовой неустроенности часовых, я видел кругом опасливые взгляды и начинал с ужасом думать, как мне быть, когда кончится строфа и наступит молчание, и как мне еще час ехать на этой скамейке после того безумия, которое я средь них водворил, — но тут горлом у меня пошла кровь, я упал ничком, окунувшись в чью-то корзину с рассадой, и поднялся на ноги уже здесь.
Он оглянулся.
— Возможно, вы считаете это объяснением, — по некотором молчании вымолвил Генподрядчик, — но, боюсь, я повторю свой вопрос: где же ваш грех?
Виртуоз-пасечник уставил на него недоуменный взгляд.
— Как же вы не понимаете? — с мучением воскликнул он. — Я обманул надежды покойного… я погубил тех, кто всецело зависел от меня! Я ехал поливать его жену и сестру, эти ивы! Если бы вы их видели! Такие красивые, такие задумчивые! С одной ныряет зимородок! В ней дупло с гнездом, а там, среди сучьев и прелой листвы, спрятаны сережки, маленькие, рублей за тридцать, детские сережки, в виде серебряных мышек, а в щелях для утепления напиханы обрывки письма… — Он закрыл глаза и процитировал: — «…а Танька, когда к ее сестре стал ходить системный менеджер, села на порог, чтоб не ходил, и присохла там к жевачке, и ее не могут отскоблить, а она кричит кормите меня, для вас стараюсь… схов… …ца вся в прол… ирж… по 60 руб. за кило. Любящая вас… ети… Кат… все». Если б вы видели их, — открыл он глаза, — когда их колышет ветер! Я же знал, что у меня плохие легкие, мне нельзя было так постыдно себя вести! Они засохнут!
Генподрядчик, в свою очередь, выслушал эту тираду с удивлением.
— Ивы не поливают, — сказал он. — Они растут у воды, как вы верно отметили, упомянув зимородка. Что ты клонишь над водами, ива, макушку свою, задушевно обращается к ней русская классическая поэзия.
— Но он мне завещал!
— Когда это он успел?
— Он являлся мне во сне! Кроме того, предчувствуя кончину, он перед уходом на рыбалку оставил записку: «В случае если моя сестра и жена в порыве неумеренной скорби превратятся в древесную породу, завещаю тебе их поливать и вообще не оставлять попечением». Как можно было этим пренебречь?
Генподрядчик пожал плечами.
— Один человек, блиставший в амплуа комических старух, соблазнил студентку Ярославского театрального института. Ее выгнали из общежития, она была вынуждена красть еду у черепахи в зооуголке Дома пионеров, пользуясь ее флегматичностью, а он тем временем из фотографий, где они были запечатлены вдвоем, счастливые и доверчивые, вырезал ажурные снежинки и развешивал их на новогодней елке. Другой человек, видя вора, гнавшего колхозную свинью в личное употребление, взял с него денег за то, чтоб не говорить ничего колхозу, а потом взял еще за то, чтобы молчать о первой взятке. Вот это грех. А ваш… возможно, вы сочтете мое мнение бесчувственностью, но, по-моему, вы стилизуетесь. Я бы даже сказал, вы кокетничаете своей нравственной чувствительностью. Если вас смущает юридическая сторона дела, то для этого нет никакого повода, любой правовед вам это скажет. Еще Ульпиан высказывался в том смысле, что волю покойных не следует толковать слишком узко, потому что они в массе сами не знают, чего хотят, и его мнение включено в «Дигесты». И хороши бы мы были, если бы согласно воле покойного было поступлено с «Энеидой»! Вы разделяете пафос тех, кто осуждает Октавиана?