Овидий в изгнании

Шмараков Роман Львович

Вышло им разными боками. Они хотели было скрыть от коллектива, но больно экзотические формы и жанры это приняло. Тот, который друг и подельник, у него образовалось навязчивое чувство, что далеко-далеко отсюда, в городе Чебоксарах, сидит на кухне некто Сергей Иванович, глядя в окно на трамвайное депо, и курит „Беломор“, стряхивая пепел в горшок с кактусом, и вот когда горшок этот переполнится, тогда ему, другу и подельнику, выйдет так плохо, что он будет долго и нудно выздоравливать и, может даже, и вовсе помрет. Последствие у него такое вышло, как выражается писательница Толстая. Иногда это ощущение от него отливало, а порой, наоборот, так накатывало, причем обычно к пяти часам утра, что он просто не знал, куда деваться от его пластической выразительности. Видел он даже, как жена Сергея Ивановича входит на кухню и говорит ему: „Что это ты, Сережа, просмолил тут все, войти невозможно; а ты бы, наоборот, надел шапку с ушами и пошел на лыжах в наш чебоксарский парк, там желтое солнце брызжет сквозь пушистые ветви и оживленные снегири ведут свою нехитрую

тему“. — „Нет у меня, Женёк, никаких настроений в парк идти, — якобы отвечает ей Сергей Иванович, — а вот я лучше еще покурю здесь“; и систематически стряхивает свой пепел в кактус. Тут визионера начинает бить буквально дрожь, он всеми фибрами души ненавидит отвратительного Сергея Ивановича и желает всякого блага его жене Евгении, бьющейся за здоровый быт. И часто, вскрикивая от этого на уроках, он смежал веки от давящей яркости видений, а осведомленные сочувственно бормотали: „Опять Толяну Сергей Иванычем вставило. Когда уже он, козел, накурится в своих Чебоксарах“.

В сравнении с Виталиком, однако, эта одержимость Сергеем Ивановичем представляла собой лишь цветы скромной настурции. Виталику досталось хуже. Именно, когда ему случалось сильно о чем-либо подумать или хотя бы ярко что-то представить, он тотчас принимал убедительную форму того, о чем подумал. Как об этом говорит народная мудрость, аукнется в ментальности — откликнется в реальности. Первый раз за ним это заметили, когда он на занятиях по отечественной истории начал в нижней части покрываться авиационной фанерой, принимая недвусмысленные контуры аэроплана. Историк сделал из этого вывод, что Виталию здесь неинтересно, и надолго оскорбился. Это, впрочем, между своими. Но его поездки общественным транспортом превращались в серию пощечин общественному вкусу, потому что он с прямо болезненной живостью стал ощущать, какой именно частью тела его придавливают слева, а какой — справа, и с подобной оперативностью откликов на ситуацию ему, конечно, здоровее было ходить пешком.

Их хотели было наказать за пирог, но из сожаления замяли дело, видя, что те и так наказаны. Азалию Сергеевну практически поставили на прежние рельсы, только иногда она задумывалась и писала автоматические письма в деревню, одно, например, было такое: „Дорогие дядя Петя и бабушка Наталья! Два человека сидели на лесах и пилили двуручной пилой. Один из них в чем-то позавидовал другому и приложил все усилия, чтобы тот упал с крыши. Это доставило неудобства обоим, так как второй, падая, крепко уцепился за пилу, которую держал другой, потому что намеревался выменять ее на два десятка свежих яиц. Удивительно ли, что прохожие при взгляде на эту картину были охвачены сходным чувством, а Н. З. Афанасьев в 1923 году даже спрыгнул на ходу с подножки трамвая, чтобы полюбоваться работой, достойной подлинного мастера загадки. Привет также тетке Авдотье. Целую, ваша Заля“. Приведенная в чувство, она отказывалась объяснить, почему сочла необходимым поставить в известность об этом всем дядю Петю, неплохого, в общем-то, человека, но в целом эти случаи одержимости доставляли ей мало хлопот. Подельнику, осажденному, как древняя жена, безумно-странными виденьями, пришлось куда хуже, а Виталику так и вовсе. Он писал отцу в деревню горькие письма, прерываемые попытками вывести правую руку из сходства с описываемыми предметами, и, еле дотянув до лета, тотчас уехал в деревню отдохнуть.

И вот теперь он стоит перед дверью и стучит.

Отец пробудился, отпер и стоит, переминаясь босыми ногами, а вокруг него курится тяжелый дух одиноких вакханалий. „Ну, кто так утром стучит, — говорит он. — Чего ты долбишь“. Тот, дескать, здравствуй, батя, как у тебя тут дела, как хозяйство. Отец: кстати, пойди курам задай, какие остались. Тот возвращается от кур, какие остались, их легко отличить, потому что все в целях размежевания метят кур краской по спине, у него были с синей точкой-тире, как обстоятельство места; батя лежит на кушетке и говорит: ну, не стой как столб, не видишь, отцу плохо. Тот: у тебя деньги есть? Отец: удивительно мне это. Ты же, говоришь, умеешь принимать всякие формы, вот и прими какую-нибудь пользующуюся спросом, а я тебя продам соседям. Культиватор „Крот“ можешь изобразить? Тот говорит: я-де устройства не знаю и грамотно его помыслить не могу. Отец: ну, а живность, улей там, или курей десяток, или овцу, или лучше телку годовалую? Тот: телку, говоришь. Ну, я попробую. Становится среди комнаты, зажмуривается и мыслит телку. Происходит что-то вроде вспышки магния, и Виталик приоткрывает глаз, думая увидеть себя на четырех копытах и с карими большими глазами семейной кормилицы, но нет, копыт он вокруг себя не замечает, хотя определенные перемены действительно чувствует и, глянувши в зеркало, идентифицирует свой набор признаков как женский. Отец изумляется и говорит: тебя о чем просили? Он: извини, мол, батя, у меня слово „телка“ других ассоциаций не вызывает. Отец: как молодежь оторвалась от корней, родную природу забыли как звать. А как это, однако, ловко у тебя получается. Я, грешным делом, думал, ты привираешь в письмах-то. Ан нет, все по правде. Обходит кругом и говорит: это, значит, твои эротические фантазии? Ну что же, довольно умеренно. А вот эта вот линия мне знакома, видел я такую линию… да, помнится, на фотографиях в журнале „Работница“, три года назад, у нас как раз тогда комплект куда-то запропастился из дому. По румянцу твоему вижу, что не ошибся. Ну, хватит карнавала, думай обратно.

А тому, надо сказать, превращение к лицу пришлось, потому что малый он был лопоухий и в угрях, а девка из него вышла гладкая. Поэтому все альтернативные мысли из него ушли. Зажмуривается, конечно, добросовестно, но все без толку, и видно, что конструктивная мысль в нем направлена на косметические доработки. Отец говорит: так тебя не продашь. Какие предложения? Тот задумывается и вдруг, весь зардевшись, говорит: а вы, папа, меня замуж выдайте удачно. Тот отвечает: это сколько времени надо, а сушняк ждать не будет. Раз ты так, пройдись по соседям, попроси взаймы, тебе дадут, в тебе есть уютное обаяние.

Он выходит и идет к соседу, Афанасию Степановичу. Тот служил счетоводом, но поскольку в тот день таинственная рука написала огнем на стене конторы пронзительные слова: „Удой, удой, накос, умолот“, а председатель принял это на свой счет и спешно ушел в сарданапаловский запой, Афанасий Степанович раньше обычного свернул счетную деятельность и сидел дома с супругой, вкушая заслуженный покой за телевизором.

Подросток стучит в окно, призывая Афанасия Степановича, а те не слышат, увлеченные отечественным сериалом „Простые муки и нехитрые радости“. Супруга пересказывает супругу пропущенную им серию (персонажи проходят перед ним чередой, клейменные в область бедра и лопатки тавром морального сознания), а заодно сообщает, как они на работе написали письмо в „Телепень“, в рубрику „Зритель раздумал“, что надо уже оставить Глашу Казарину с Таганским-Кольцевым на всю жизнь, пусть им будет хорошо вместе, они заслужили. Но тут, прерывая плодоносную тему, начинается шоу „Дети капитана Гранта“.

— Сорок лет назад, — говорит ведущий, — один молодой тогда еще китаец обучался в Советском Союзе. Живя в Иваново, он познакомился с молодой еще ткачихой Тоней Ивановой. Между ними завязалась любовь. Юноша всячески уговаривал девушку уехать к нему на родину, где у его родителей в деревне был небольшой аптечный киоск, но она боялась оставить страну и бросить маму. Внезапно он был вынужден уехать, и она не сказала ему, что беременна.

— Сейчас сына ее покажут, — догадывается муж. — Или дочь. Нашли, интересно, китайца-то?

— У нас в студии внук Тони Ивановой…

— …внук даже…

— …пятнадцатилетний Павел Алефиренко из Ужгорода. Поди сюда, Паша.

— И не скажешь, что китаец, — отмечает жена. — Так, есть что-то немного калмыцкое в скулах.

— Ты же ведь никогда не видел своего дедушку, да?

Паша говорит, что да.

— Как ты думаешь, Паша, какой он?

Паша мнется и предполагает, что он, наверное, добрый.

— Нам, конечно, пришлось трудно, твоя бабушка, Антонина Порфирьевна, ничего о нем не помнила, помнила только, что он живет где-то на реке Янцзы. Паша! Как ты думаешь, мы могли бы найти твоего дедушку?

Паша оказывается в таких мыслях, что могли бы.

— Ты прав, Паша. Мы, — говорит ведущий далее в камеру, — проверили всех китайцев, живущих вдоль по реке Янцзы, и нашли твоего дедушку. В настоящее время он живет в Хабаровске, в камере предварительного заключения, за попытку незаконного пересечения российской границы через Большехехцирский заповедник. Нам удалось сделать съемку в Хабаровске, и сейчас, Паша, ты сможешь увидеть своего дедушку.

Большой экран в студии освещается, на нем вырисовывается за решеткой лицо старого китайца, изнуренного общением с российскими пограничниками и полозами Шренка в Большехехцирском заповеднике, его черты трясутся, он говорит что-то сокровенное: „Следуя природе, обретают понимание. Почему же не спросить о сущности? к чему сомневаться?“ — „Твой дедушка любит тебя, — с расстановкой говорит ведущий, — он счастлив тобой, и как только он доделает свои дела в Хабаровске, он тотчас приедет сюда повидаться“. Паша сидит недвижно, и слезы беспрепятственно текут из его остекленелых глаз.

Жена тоже плачет.

— Возьмет его теперь к себе в Китай, — сквозь слезы говорит она. — Там сейчас все бурно развивается. Переключи на второй, там „Пляски параличных“.

Афанасий Степанович переключает на второй, там показывают большую золотистую рыбу с перистыми плавниками, мягко плывущую вдоль экрана. «Разве „Пляски“ уже кончились?» — с удивлением говорит жена. Рыба, словно в замедленном кино, поворачивается лицом в экран и смотрит на Афанасия Степановича своим золото-черным глазом. Он узнает ее, таких разводил его шурин в трехлитровой банке, со смехом пугая их толстым пальцем. Он хочет посмотреть на рыбу поближе и подходит к телевизору, сверху у нее, как и у всех пород, выведенных в бассейне, ракурс выгоднее. Ему вдруг не хватает воздуху, он судорожно сглатывает и окунается головой в телевизор. Там зеленые волокнистые сумерки и пахнет рассолом, его кресло отсюда видно искривленным по нескольким осям. Он делает спиральное движение и соскальзывает в телевизор, задрав ненужные более ноги. Ил со дна встает неслышными столбами навстречу его бурному погружению; минутно заслоняет свет над ним белесое чрево большой рыбы. Прасковья Степановна за стеклом, тронутым ряской, выглядит столь же выпукло-вогнутой, как кресло и ковер с разлатым оленем на стене. Она оказывается у телевизора и, подскочив с несвойственной ее возрасту резвостью, врезается в его мерцающую зыбь позолоченной блесной, и Афанасий Степанович несколько отплывает в сторону кинескопа, давая дорогу ее суматошным плесканьям. Прасковья Степановна больше размером, но Афанасий Степанович изящней, и у него прекрасный зефирный хвост, напоминающий шлейф, с радужными пятнами и глазками, как у редкостной бабочки. Виталик перестает стучать в окно, понимая, что в этом доме ничего не добьешься».