Овидий в изгнании
Шрифт:
Северьян неприязненно промолчал. Средний сантехник готов был поклясться, что при этом он смотрел на самок.
— Хотя, конечно, многие одаренные люди способны были делать несколько дел одновременно, — примирительно сказал Фредегарий. — Вот, например, Юлий Цезарь или хотя бы Сципион Африканский.
— Даже и Сципион Назика, — горячо вступил Северьян, забыв о трениях.
— И Назика, — согласился Фредегарий.
— А, с другой стороны, как странно выглядят в биографии этих людей, всегда вежливых и выбритых, истории об архаических сарказмах судьбы. Какая-то усталость вкуса в этих эклектических ансамблях. «Иды марта еще не прошли».
Фредегарий шумно вздохнул.
— Я все более убеждаюсь, — сказал он, — что никакого Цезаря на свете не было, а вернее, не было отдельного Цезаря, а был человек, который нам известен как Иван Грозный, а римским историкам — как Цезарь.
— Какой ты внезапный, — сказал Северьян.
— Сам посуди. От имени Цезаря происходит слово «царь». Первый русский царь — Иван Грозный. Цезаря обвиняют в гражданской войне, Ивана Грозного — в расколе страны на опричнину и земщину. Грозный покоряет Казань и именуется властителем Казанским. Слово «Казань» происходит от татарского «казан», то есть котел. По латыни котел — энеум, а Цезарь считает себя происходящим от Энея, основателя Рима. Обладание рогом, или котлом, изобилия составляет царскую привилегию. Грозный воюет с королем Стефаном Баторием. Стефан по-гречески значит «венец», то есть «увенчанный», «царь». А что касается фамилии Баторий, то если мы вспомним, что древнегреческая буква «б» впоследствии переходит в «в», а «т» — в «ф», то поймем, что Стефан Баторий — это, в сущности, «Вифинский царь», то есть тот самый Никомед, об отношениях которого с Цезарем говорили так много.
— Его принесли завернутым в ковер, — вспомнил Северьян.
— И, наконец, обстоятельства смерти. Цезарю предрекают умереть в
— Я подозревал, — заявил Северьян.
Он перевалился на другой бок и спросил:
— И когда же примерно все это было?
— Ну, когда, — задумчиво сказал Фредегарий. — Память человеческая так хрупка. Ты, например, помнишь, что делал двадцать девятого августа девяносто седьмого года?
Северьян ощутимо напрягся, но потом с неожиданной простотой ответил: «Нет».
— Ну, видишь. Представь, какой простор для фальсификаций.
Северьян мысленно оценил простор, а потом спросил:
— А где это все совершалось?
— Вот это, конечно, дискуссионный вопрос, — увлеченно отозвался Фредегарий. — Знаешь, я склоняюсь к мысли, что где-то посередине. Чтобы потом сюжет мог разъехаться на обе стороны. Я прикинул по карте, это получаются где-то примерно окрестности Львова. Может быть, Ужгород или Ивано-Франковск.
— Я за Ивано-Франковск, — живо откликнулся Северьян. — Там Карпаты. У меня тетка там в краеведческом музее работает.
— Мне тоже кажется, что Ивано-Франковск, — вымолвил Фредегарий. — Там традиционно сильны детские шахматные секции и вообще обстановка как-то благоприятнее.
— Твоя воля, но я не вижу мотива за этим злодеянием, — заметил Северьян. — Кто выиграет на том, что мы считаем Цезаря и Грозного разными людьми, а не одним, который кончил жизнь за плодотворной дебютной идеей в прохладном клубном помещении Ивано-Франковска? Где здесь корысть? Или тут замешана женщина?
— Не будь таким утилитарным, — запротестовал Фредегарий. — Мы очень недооцениваем роль иррационального в культуре. До сорока процентов человеческих поступков не имеют никакой цели, даже пошлой, и это не считая тех, в отношении которых даже совершающие их ясно сознают, что этого не следовало бы делать. Это как в «Парке юрского периода», когда Сэм Нилл постоянно говорит всем: «Ни в коем случае не шевелитесь», а все шевелятся. Спасибо, что нам в качестве мыслительного инструмента дан русский язык, столь богатый, что все слова можно понять с его помощью. Люди, не имеющие личной заинтересованности в нетрезвом взгляде на вещи, могут с ним делать буквально чудеса, я тебя уверяю.
— Когда речь о чудесах, — сказал строптивый Северьян, — надо не уверять, а показывать.
— Как-то я пресытился этими рассказами, — сообщил себе сантехник. — Хороший анекдот, когда жизнь на события бедна, это, конечно, прекрасно, но тоже меру надо знать… И потом — я, в общем-то, не очень люблю Дали, мне кажется, единственное, в чем он выказал гениальность, это его собственная рекламная кампания, но у него есть одна фраза, которая мне нравится. Он где-то сказал: «Главное различие между мной и сумасшедшим состоит в том, что я не сумасшедший»… Ну, да, — ответил он сам себе, — как частное применение той мысли, что «если двое делают одно и то же, это не одно и то же», это, конечно, хорошо выражено, но… Да вовсе не никакое «но», — запротестовал он, — и потом, я не совсем об этом собирался сказать… Я вот о чем. Раньше, бывало, попадешь в обстоятельства, так хоть знаешь, на кого жаловаться. Автор завел туда, автор сюда, автор поставил в нелепое положение и с интересом смотрит, как ты из него выйдешь сообразно своему характеру. А теперь я лежу под лодкой, слушаю либидинозных тюленей, которые несут ахинею, разговариваю на два голоса, и пожаловаться, в общем, не на кого. Сам не знаю, кто я на этом чумном пиру — тот, кто пишет все это, тот, кто это претерпевает, или еще кто-нибудь. Бог видит, как я ненавижу немецкую метафизику! И презираю!
Он бы сервировал себя еще долго, но, на его счастье, послышался, вплетаясь в шум волны, приближающийся человеческий голос. От долгого лежанья в тесной атмосфере сантехнику представилось, что это к его лодке идут памятные по школьной поре персонажи картины «Ждут» кисти О. Д. Яновской, что сейчас они, угнездившись на предписанный дозор, придавят его лодку навечно, так что он, просвечивая меж рассохшихся досок, станет частью этого яркого полотнища, и дальнейшие дети в школах будут описывать в сочинении, что вот-де мальчик и девочка, до боли глядящие на синее море, вот их верный друг собака, а вон в щелях можно заметить фрагменты Среднего сантехника, в изображении которого художнице особенно удался горделивый разлет бровей. Этот «разлет бровей» был его тихой отрадой то короткое время, когда, в который раз не сладив с непокорной фантазией, он покорился ее извивам, и он совсем было примирился с мыслью стать красочным пятном на творческом пути О. Д. Яновской, когда по голосу, здоровающемуся с тюленями, как со старыми знакомцами, и расспрашивающем их о житье-бытье, узнал аспиранта Федора. Тот осведомлялся у Фредегария, что нового во всемирной истории, и доброжелательно шутил с Северьяном о его любовных неудачах. Медлить было нельзя. Средний сантехник перевернул лодку, качнувшуюся выеденным грецким орехом, сокрушительно бросился вперед и, натолкнувшись, в своих руках увидел бледное неприятное лицо и вялое тело, столь памятные ему по изящным страницам, вылившимся из-под пера младшего сантехника. Он дернул плененного Федора так, что голова его качнулась, подобно росистому цветку на стебле, и прорычал: «Говори!», очень надеясь, что аспирант знает, что именно ему от него надо. Тюлени умолкли и незаметно скользнули в воду, чтоб не мешать встрече. «Да-да, конечно», — униженно забормотал аспирант, дотянулся поправить дрожащие очки и вдруг булькнул и выпучился, как тесто: из него на ошеломленного сантехника вынырнуло и полезло, неприязненно крича, что-то железное, всюду колючее, с какими-то перьями, и наконец вместо внешне невинного Федора в его объятиях оказался серьезный мужчина, в шлеме с наносником и в гамбизоне под кольчугу ячменной клепки, который на убедительном старофранцузском языке бушевал, что не для того он оказал столько щедрот шартрским церквам и ездил с другими в Рим к апостолику, чтобы с ним теперь обходились таким образом. Можно было заключить, что это Жан Фриэзский, которому придавало особую решимость чувство неловкости за двусмысленное поведение в Адрианопольской битве, могшее, в самом деле, навлечь на него укоризны. Чтобы отмести всякие подозрения, он закончил тираду богатырским взмахом боевого цепа (fleau d’armes), от которого загудел всколебавшийся воздух, а у сантехника в голове, ушедшей в плечи, насколько позволяла конструкция, мелькнула грустная мысль, что вот окончилось и короткое его, нелепое какое-то свидание с аспирантом, да и вообще сантехнические авантюры на этой бедной, но милой земле, — но цеп обрушился куда-то на сторону, выбив фонтан мокрого песка, и юркнул в рыцарскую ладонь, как белка в дупло, а сантехнику, оправившемуся от испуга, оставалось завороженно следить ряд волшебных изменений, о которых он намерен сообщить в следующем предложении, находя нынешнее несколько затянувшимся. Когда цеп втянулся в руку, ногти ее изогнулись и почернели, кольчуга растеклась в маслянистый клубок суетливого кивсяка, от которого негостеприимно дохнуло матерью сырой землей; желтый череп подернулся хлопьями неконтролируемой бороды, и в руках сантехника, невозвратно закатив страшные глаза, тяжело обвис труп старика Пахомыча, с его застенчивой красотой, которую сантехник получил случай оценить непосредственно. Его сердце, обычно казавшееся более или менее мужественным, давно оборвалось и находилось теперь неизвестно где, в недоступных добродетели местах, но рук он не разжал, глядя мертвецу в темный, как погреб, и широкий рот, производящий рыбьи движения. Сантехник не успел даже подумать, что все там будем, — не потому, что он и был именно там, где Пахомыч, а потому, что дума в этот момент вообще ему не удавалась, — как в старике что-то изменилось. Он со стигийской нежностью улыбнулся сантехнику, глаз его взблеснул карим, а тяжелая, смуглая грудь, со струйкой пота в ложбинке, поднялась и глубоко вздохнула под розовой рубахой. Красота его неудержимо делалась все менее застенчивой, и когда сантехник поймал себя на том, что удерживает это тело из совершенно иных побуждений, нежели минуту назад, налетевший ветер защекотал его разгоряченное лицо тугими завитками аксиньиных волос, и, чтобы отдать должное аспирантскому вкусу, надо заметить, что это была Аксинья из классической герасимовской экранизации. «Вот до чего я дожила, Григорий», — печально сообщила она сантехнику и сразу по этом известии сделала такое стремительное движение отдаться ему с давно забытой страстностью, что он вынужден был приложить все усилия, чтобы удержать и ее, и себя от внеплановых осложнений и без того непростого повествования. Оскорбленная женщина отвернулась, с презрительной складкой у гордых губ, и он, растерявшись, чуть было не отпустил ее, но тут, на его счастье, она сноровисто обернулась сухим колодцем с берцовыми костями на дне, потом ванной метр пятьдесят со снующим по ней язем, потом официальным бюстом папы Урбана, приватным бюстом г-жи Нуайе, ульем м-ра Натвига, из которого густым роем вылетали крайне подозрительные пчелы, — а когда сантехник почувствовал, что в грудь ему упираются две кинешемские собачки красной масти, он безжалостно тряхнул недобросовестного пленника так, что тот всей палитрой голосов, бывших в его распоряжении, застонал: «Хорошо, мы же цивилизованные люди, я вас внимательно слушаю…» — «В Федора вернитесь», — распорядился сантехник. Виденная им феерия лиц и предметов, пронесшись задом наперед, завернулась в себя, как самодельный пельмень, и первоначальный аспирант Федор, истомленный тщетными усилиями, оказался в безвыходных объятиях сантехника. «Вот, пожалуйста», — покорно сказал он. «Больше не будете?» — «Не буду», — обещал он. «Честное слово?» — настаивал сантехник, подозревая в этом любовнике двух сестер большого прощелыгу, которого университетская ученость не наставила повелевать страстями. «Честное слово», — бледно сказал Федор. «Смотрите, — покачал головой сантехник. — Чтоб потом не позориться». Он разжал объятия, они с Федором уселись на лодке, и тот, перемежая свою речь глубокими вздохами и ничего не объясняющими жестами, рассказал удивленному сантехнику свою историю.
Оказалось, что это началось с ним довольно давно, вскоре после того, как они проводили Леру в Салехард и все в доме выглядело успокоившимся. Однажды, будучи дома один, когда Лика ушла в парикмахерскую, а Орест Николаевич — в университет, Федор, смотревший телевизор, вдруг почувствовал что-то, сравнимое, как ему показалось, с эпилептическим припадком, хотя, не страдавший эпилепсией, он не мог считать свое сравнение убедительным. Множество мыслей пронеслось в его голове; он видел женщину, которую любил когда-то, на первом курсе в колхозе, она была обмотана чем-то лиловым — не в колхозе, а сейчас; видел забытые, жалобные вещи из детства, и дело шло уже к воспоминаниям утробной поры, когда жестокие корчи, кинувшие его на пыльный палас в симметричных разводах, утихли, и он, поднявшись на дрожащих ногах, увидел себя в зеркале и готов был упасть снова. Он встретил там незнакомого мужчину, с прилипшими ко лбу прядями темных волос, нелюдимым выражением худого лица и тяжелой нижней челюстью. Машинально пробормотав комментарий к этой картине, он услышал, что комментарий был им сделан по-английски, хотя этот язык не считается самым удобным для подобных ситуаций, к тому же были использованы два-три слова, которых он прежде не знал и за которыми был вынужден лезть в англо-русский словарь, не желая быть неосведомленным в том, что говорит. Словарь ему это разъяснил, и Федор повторил в его невинный адрес эти слова, теперь уже со знанием дела. Затем он сел перед зеркалом, по некотором раздумье не найдя действий, совершение которых сейчас имело бы цель, и смотрел на себя, в молчании наблюдая, как чужие черты постепенно гаснут, разглаживаются, как из-под них то здесь, то там выныривают знакомые — вот оттопырились родные уши, вот белесые брови вытянулись — пока наконец совершенно прежний Федор не бежал уже, с невыразимым облегчением на сердце, открывать дверь, чтобы пустить в дом Лику, переступившую порог с вопросом, почему он до сих пор не вымыл посуду.
Потом мутаций не было неделю, так что он успокоился до того, что готов был считать происшедшее сном, лишь бы не надо было искать ему объяснений, пока, сидя в покорной очереди к стоматологу, вдруг не почувствовал себя дурно и по ближайшем рассмотрении не обнаружил на своем месте в очереди анемичную девочку в ситцевом платьице, с двумя бантами синего приютского цвета и глухо прижатым к груди плакатом «Поцелуй меня». Всего хуже, что девочка оказалась, то ли вследствие врожденного порока общительности, то ли по причине бытовых потрясений, намертво лишенной дара речи, так что, одаренная за время ожидания тремя ирисками и одной карамелькой от сердобольных соседей, всегда знающих, что особенно нужно посетителю стоматолога, она, дождавшись своей (своей!) очереди, молча и безропотно предстала пред светлые стоматологовы очи со своим дурацким лозунгом, после чего стоматолог не только благосклонно поцеловал ее в рот, слипшийся от ирисок, но и, разъяв ей челюсти, засверлил в них два кариеса и вырвал один зуб, не подававший надежд, и уже через два часа аспирант мог поздравить себя с днем бесплодных мук, поскольку вместе с прежним обличьем ему вернулись все его зубные дефекты. Поначалу он думал, что это у него начались реинкарнации и что для аспирантов его возраста это нормально, но потом взял учебное пособие по этому вопросу и усомнился. Именно, там было сказано, что явным симптомом прежних жизней, проведенных в замечательных людях, является болезненный интерес к какому-либо историческому периоду. Аспирант всегда подозревал, что такой интерес бескорыстным не бывает и что, в частности, его коллега Слава Вялых так интересуется средневековой Испанией, чтобы вспомнить, куда он в прошлой жизни зарыл свои дублоны, которых ему теперь так не хватает с двадцатых чисел каждого месяца, но поскольку у него самого ни к какому периоду такого интереса не было, он должен был предположить, что надел физическое тело впервые. Также в учебнике считалось основанием для подозрений, если вам снятся иностранные языки, которых на трезвую голову вы не знаете. Из снов такого типа ему являлся самоучитель французского кисти Парчевского и Ройзенблит, но в закрытом виде, так что жизнерадостные изображения носоглотки не бросались в глаза, а также Слава Вялых, который со значением сказал: «Нун гуте нахт, ир майне фройнд» и улетел, расправив кожистые крылья. Этот случай, однако, объяснялся тем, что Слава Вялых ежедневно произносил эту фразу перед уходом домой, иногда добавляя к ней: «Это стихи», но от дальнейших разъяснений всегда отказывался. Таким образом, один этот случай не давал веских оснований полагать, что аспирант Федор был вовлечен в тот бестолковый хоровод, который называется переселением душ, и льстить себе надеждой, что в прошлой жизни он был графами Львом, Федором или Петром Толстыми или хотя бы квалифицированным разгибателем рыболовных крючков. Так, лишенный рабочей концепции, он беспомощно ждал следующего раза, который, по счастью, пришелся на идеальные обстоятельства, когда все были дома, но Федор мылся в запертой ванной и, впав в секундный обморок, вышел из него двумя равномерно чередующимися здоровыми мужиками с боевым топором, из которых один выказывал поползновение кричать неизвестному адресату «Ой, ты гой еси», непонятно, с осуждением или сочувствием, а другой декламировал «Песнь о Роланде» по Оксфордскому списку. Этот инцидент не имел тяжелых последствий, если не считать того, что пол был совершенно залит водой и что кто-то из двоих раскроил пластмассовый стаканчик с зубными щетками, а может быть, и не один из них, а оба, если один, нанеся первый удар, оставил добивать стаканчик другому из соображений воинского товарищества. Зато после этого превращения, вылезя из ванны в состоянии не лучше стаканчика, аспирант почувствовал в себе способность превращаться не только после припадка, всегда непредвиденного и сокрушительного (он пытался вести им дневник, чтобы выявить закономерность, но бросил), но и по своему усмотрению. Его репертуар был ограничен населением вставных историй, пусть и достаточно обильным, и даже среди этих людей служить ему мог далеко не каждый, так что, к примеру, едва ли бы ему удалось, при всем хотении, принять совсем уже призрачные черты орловского прокурора, манкировавшего перепиской с лесными родственниками, — но, тем не менее, стоило ему, с нетерпением дождавшись, когда все уйдут из дому, мечтательно щелкнуть пальцами и промолвить: «Сейчас бы чего-нибудь… этакого…», как после краткой тошноты он мог с удовольствием изучать задумчиво курящего в Чебоксарах Сергея Ивановича, о котором слышал так много разного, или, наслаждаясь благоуханной бородой и громоздкой тиарой Урбана Восьмого, раздавать папское благословение прохожим с балкона третьего этажа, стоя между лыжами и трехколесным велосипедом. За этими сомнительными занятиями, отнимающими время от диссертации, не давая взамен ничего положительного, он едва не был застигнут тестем, открывшим входную дверь, когда он при полной форме Роксоланы плыл белой утицей по коридору в характерном для вятичей deshabille и с чадящей головней в руках, — и быть бы аспиранту снова очагом дискуссий о супружеской неверности, но, на его счастье, старик без очков не отличил его от своей дочери, и они минут пятнадцать беседовали о том, что именно он спалил в духовке, пока Федор с облегчением не уступил место вернувшейся из магазина Лике, сменившей его в разговоре с отцом так плавно, что ставший очень рассеянным Орест Николаевич не заметил места склейки. Но самым неожиданным для аспиранта было то, что вследствие мучений, перекручивавших его бедное тело, как выстиранное белье, чтобы сплести его с какой-то из жизней, известных ему лишь понаслышке, он приобретал поразительную способность видеть сюжет во все стороны, — как в ту, когда он еще не появился, так и в ту, что еще не вышла из-под авторского пера. Пораженный, как молнией, оккультным фабульным знанием при очередной потере организма, он постиг свое место в сюжете — и это принесло умиротворенную мудрость, служившую единственным утешением, когда он слушал укоризны своей неугасимой жены или вдруг нащупывал чужими руками чужие ноги. Он понимал, какую роль в композиции сыграет его внезапное чувство к свояченице, вернувшейся из сибирской экспедиции, и видел глубокую художественную необходимость в том, чем тяготился прежде как постыдным, но неодолимым влечением. Он знал, как и вследствие чего попадет на этот унылый берег, где будет ходить надзором за тюленями, знал, что однажды к нему придет человек из сантехников, чтобы одолеть его и воспользоваться его знанием, и что он выкажет в его руках весь принужденный блеск своих метаморфоз, несмотря на то, что это ему не поможет.