Овидий в изгнании

Шмараков Роман Львович

Сантехник выслушал его рассказ, удрученный не только жалостью к этому человеку, прежде не вызывавшему в нем чувств сильнее легкого презрения, но и тяжелыми угрызениями совести, представлявшей, что именно ему, самонадеянно пытавшемуся соединить две главы, написанные его товарищами, обязан аспирант своим первым превращением, с корчами ввергшим его в угрюмое тело мистера Осборна. Он хотел было выказать раскаяние, но, подумав, решил, что аспиранту, знающему сюжет наперед, давно известно это его намерение, а также только что названная причина, по которой он его не выполнит. Они несколько минут сидели молча, а потом сантехник спросил, ведомо ли ему, что они должны делать дальше. Аспирант сказал, что, как известно, в романе есть вторая сюжетная линия, которая когда-то была первой, а с ее точки зрения, и до сих пор ею является, и что близок миг, когда они должны соединиться, потому что роман давно перевалил за полдень, и,

насколько он может судить, близится теперь к закату. Сантехник спросил, что из этого вытекает практически. Аспирант сказал, что у берегов этого моря Генподрядчик в настоящее время собирает фольклор, что, в общем, не является главной целью его пребывания в этих краях, хотя и занимает его время довольно плотно. Именно Генподрядчику — насколько он, аспирант, осведомлен в этом вопросе — суждено вывести роман сантехников из тупика, вписав в него вторую главу, а для него, Генподрядчика, встреча с сантехником станет, в свою очередь, залогом того, что он наконец выберется из этих мест, где мытарится уже вторые сутки. Чем быстрее Средний сантехник доберется до Генподрядчика, тем скорей они достигнут успеха, выгодного обеим сторонам, ради которого они должны вместе оснастить корабль, ибо успех не ждет их на суше. Сантехник спросил, где именно проходит сбор фольклора. Аспирант отвечал на это, что сбор протекает по наиболее плодоносным в фольклорном плане местам, там, где нас нет, и что, несмотря на значительное отдаление, сантехник может туда добраться быстро, если вверит свою жизнь и безопасность услугам, например, Эпистрофадия. «Эпистрофадий!» Коренастый тюлень, слушавший их беседу в почтительном отдалении, послушно подплыл на призыв аспиранта и расположился в пене волн, всем своим видом выражая транспортное удобство. «Эпистрофадий, будь любезен, — сказал аспирант, — подбрось нашего гостя». Эпистрофадий обещал быть любезным. «Вы только вот что, — вполголоса сказал аспирант, наклонясь к уху сантехника, — он может заснуть на ходу, так что вы его развлекайте какими-нибудь рассказами, пока не почувствуете почвы под ногами, для вас ведь это не составит труда?» Сантехник выразил надежду, что не составит, и горячо благодарил аспиранта за помощь. «Ну, и как ваша диссертация? — задал он при расставании вопрос, который считается необыкновенно уместным задавать аспирантам и докторантам и который так их всегда бесит. — Когда защита?» Аспирант пожал плечами. «Знаете, я столько всего пережил, — сказал он, — и такого навидался, не выезжая за свои пределы, что на этом фоне вся эта астрономия как-то… я даже не знаю… бледнеет, что ли. Не знаю, буду ли я ее защищать. Скорее всего, даже не буду. В общем, это уже не важно. В сущности, я вам очень признателен. Был рад повидаться». — «И я», — неискренне сказал сантехник, стараясь не давать себе отчета в своей неискренности, чтобы он не попал на страницы романа и не стал известным аспиранту. Он взгромоздился на Эпистрофадия, тот взмахнул широкими ластами, змеясь к воде, выгнал из нее тучу брызг, мощно устремился вдаль, и они со Средним сантехником по обоюдному согласию принялись за увлекательную игру, вроде крестиков-ноликов, состоявшую в том, что сантехник начинал рассказывать историю Красной шапочки, в какой-то момент прерывался, и тогда Эпистрофадий подхватывал и вводил историю Русалочки, пытаясь приспособить ее к зачину, сделанному сантехником, а потом сантехник возвращался к Шапочке и в свою очередь деформировал ее так, чтобы приспособить к рассказу Эпистрофадия. В конце концов, утомленные, они вынуждены были бросить в лесной глуши пересыхающее женское тело в шляпке, бессильно бьющее перламутровым хвостом по пыльной крапиве, в окружении обомлевших волков, в то время как в далекой хижине удачливая соперница, напевая колоратурным сопрано, угощала принца хрустящими пирожками, и Эпистрофадий начинал уже подремывать, когда на горизонте обрисовался берег со струганным столбом, призывавшим к чему-то общественно ответственному, сантехник, потрепав Эпистрофадия по холке, спрыгнул с него по колено в воду, и халат расплылся вокруг него багряным пятном.

— Эгей! — кричал он, выходя из моря, человеку, понуро сидящему под столбом, и крутящемуся близ него единорогу в расстегнутой рубахе. — Как ваши дела?

— Брожу над морем, — отвечал Генподрядчик, неопределенно разводя руками, — жду погоды. Маню ветрила кораблей. Сдать что-нибудь желаете?

— Нет, — сказал сантехник. — Я сантехник. Вы ничего не слышали обо мне? Василий меня звать.

— Нет, не имел удовольствия, — апатично сказал Генподрядчик. — Здесь очень ограниченный круг знакомств. Никаких новых лиц не встречается.

— Пацаны спать ушли все, — пояснил единорог. — Всю ночь ведь тут.

— Вы к нам с осмотром приходили, — настаивал сантехник. — Улица К. Фридриха, дом тридцать семь.

Генподрядчик повернул к нему лицо с выражением недружелюбного интереса. «Вот как», — сказал он. Единорог, прекратив скакать кругами, подошел ближе. Не давая им времени на решительные действия, сантехник обрисовал существо дела и воззвал к их благоразумию и лично благоразумию Генподрядчика. Он хотел ему сразу польстить, и это удалось.

— Как интересно, — сказал Генподрядчик, выслушав рассказ о пастыре тюленей. — Так вот для чего Платон Александрович меня сюда отправил. Он, значит, тоже заранее знал. Старый сардоник.

— Корабль строить надо, — сказал сантехник. — Успех ждет нас на море. Есть такое мнение.

Генподрядчик огляделся.

— Вы видите пригодные для этого материалы? — спросил он.

Действительно, сделать из песка, яблонь и железных кабинок для переодевания корабль, совместимый с жизнью, казалось непросто.

— Помощи надо просить, — предложил сантехник.

— У кого? — поинтересовался Генподрядчик.

— Пацаны ушли все, — представил единорог. — Всю ночь на столбах. Сколько провода нарезано, все без толку.

— У автора, — сказал сантехник. — Ах, да, — опомнился он. — Что это я, в самом деле. Тогда, может быть, у сюжета? — предложил он. — Он же тоже заинтересован. Если мы его сейчас не двинем, он так и будет стоять.

Генподрядчик обдумал.

— Не выйдет, — с сожалением сказал он. — У какого сюжета? Который уже совершился? Так вот — мы здесь, это его результат, а больше с него клока шерсти не возьмешь. У того, который должен совершиться? Так он не совершится, пока мы его не двинем, а когда мы его двинем, то его помощь нам не понадобится. Замкнутый круг.

— Утонченно-порочный, — оценил сантехник. — А если у внесюжетных элементов? В хорошем произведении они создают изобилие образности.

— То в хорошем, — сказал Генподрядчик. — А тут шаром покати. Сухость рассказа иногда до «Жиль Блаза».

— Я попросил бы, — щекотливо сказал сантехник, которого такие разговоры лично затрагивали.

Генподрядчик извинился.

— Ну, а какие, например, элементы? — спросил он.

— Портрет, прежде всего, — начал перечислять сантехник. Он пытливо посмотрел на Генподрядчика, потом на единорога и понял, что их портреты, даже самые детализованные, будучи включены в текст, конечно, прибавят ему пряности, но корабль построить не помогут. — Дальше, интерьер. Это когда канарейка кричит: «Я тоже Собакевич». Тут этого в заводе не имеется. Потом, лирические отступления.

— Куда несешься ты, — с тоской произнес Генподрядчик.

— В техническом смысле — никакого проку, — решительно отмел сантехник. — Хотя красиво, конечно. Потом, внутренние монологи и вообще вся диалектика души, которую при экранизациях вырезают.

— Может закадровый голос читать, — воспротивился Генподрядчик, который любил диалектику своей души, особенно борьбу противоположностей, происходившую в ней с особой жестокостью, и не хотел расставаться с нею вот так, за здорово живешь.

— Какие теперь голоса, — сказал сантехник. — Расстройство одно. Вот был Копелян, а теперь что.

Они сошлись во мнении, что закадровые голоса теперь не те и что доверять им чью бы то ни было диалектику можно лишь с крайней осторожностью.

— Пейзаж еще, — вспомнил сантехник.

Они огляделись.

Берег, решенный в простых линиях, двумя-тремя горизонтальными движениями акварели, скупо ограничивался справа черной вязью, в которую сплелись «родные дети русской Флоры», как сказал поэт, а далеко у линии горизонта его прямолинейные черты перебивались одиноким хороводом ветряной мельницы.

— Я думаю, — сказал Генподрядчик, — что выражу общее мнение.

— Сомнений нет, — подтвердили все.

Мельницу они с трудом, упершись кто рогом, кто чем, завалили сначала набок, потом поставили вверх ногами, и сантехник удачно приобретенной мастикой зашпаклевал бедному строению крышу, ставшую дном.

— Лишь бы не протекла, — сказал он.

Единорог тем временем, отлучившись на минуту, с криками удовольствия катил по берегу крылья, оторванные с мясом у соседней мельницы.

— Иначе на месте крутиться будет, — пояснил он. — Вторая лопасть нужна.

С его деятельной и удивительно толковой помощью они быстро сделали из мельницы нечто вроде водного велосипеда, с педалями внутри, вращавшими обе пары крыльев, и вскоре этот ужас кораблестроения, спущенный на воду, покачивался у берега в нетерпеливом ожидании великих географических открытий. Заминка вышла с именем: единорог настаивал на том, чтоб свое детище наречь «Свирепый», Генподрядчик предпочитал титло «Балетмейстер Иван Вальберх», а сантехник хотел только отплыть скорее и ради этого убедил товарищей принять компромиссный вариант. Наконец они поддались на уговоры, единорог для такого случая разбил об мельницу остатки водки, и «Свирепый балетмейстер Иван Вальберх», вращаемый неутомимыми ногами единорога как младшего по званию, дрогнул и рассек прибрежные буруны.