Овраги
Шрифт:
— Надо было сказать, купил в сельпе. И точка, — проговорил Петр сварливо. — А чего же ты их за печкой прятал столько времени? Уж не ты ли пырнул Шевырдяева?
— А ты почем знаешь, Петенька, что Шевырдяев вилами заколотый? — Макун учуял истину и заиграл с туповатым мужиком по-кошачьи. — Он тебе ночами является?
— Не я знаю, а агенты, видать, выведали, — ответил Петр. — На что бы им твои вилы.
— Не мои, а твои, Петенька. Шевырдяева по сей день ищут, а как его порешили, никто не ведает. Окромя, конечно, убивца.
— Под меня не копай. Вилы-то
— А начто ты с него френч снял?
— Чтобы тело в случае чего не признали… Постой, постой! А кто тебе сказал, что френч снятый?
— Да ты и сказал.
— Когда?
— Да сейчас, только что… То-то я гляжу, в Терешке раки больно жирные.
— Ты меня на арапа не бери. — Петр встал. — Никакого френча я с него не сымал. И никого в Терешке не топил. Вилы-то у тебя нашли. Кому больше веры? Я на сегодняшний день член правления и заведующий разумными развлечениями, а ты кто?
— А я рядовой колхозник. — Макун зажал в кулаке треугольный сапожный нож. — А ты лапти плетешь, а хоронить концы не умеешь. Френч я подобрал в овраге и сменял на эти самые галифе. Надо было поглубже закапывать, Петенька. Вот и вся сказка.
Петр чуть не сел мимо скамьи.
— Вон ты как заговорил, сука, — произнес он без всякого выражения.
— Так и заговорил. Я ведь тоже тама доверие имею.
— Где тама?
— Сам знаешь где. Вижу, Петенька, что ты сейчас бы меня, не посоливши, съел. Гляди не подавись. Наскрозь я тебя, может, и не проколю, а кровушку пущу, в этом не сумлевайся. На меня тебе скалиться ни к чему. Про то, что вилы твои, никто не знает, френч я в поезде на галифе променял, и он теперича в дальние дали уехал. За такие заслуги должон ты меня, Петенька, коды будешь начальник, не казнить, а благодарить.
— Какой начальник? Чего ты, выпил?
— На сходе все узнаешь.
— И тебя вызывали? — удивился Петр.
— Кого вызывали, Дуванов мне не докладывал.
— Меня вызывали.
— Пароль получил?
— А как же.
— Какой?
— Это, Макун, секрет.
— Для кого секрет, а для меня нет. «Далеко до слободы?» Верно?
— Правильно… Сход-то, сказали, будет «по-черному».
— Как это?
— Шут их знает. Кузьмич сказал: придешь, увидишь.
Макун отбросил нож.
— Не пойму только, Петенька, ради какой выгоды ты Дуванову продался? Мужик молодой, полон сундук добра. Во властях ходишь. Жена. Дети. Чего тебе надо?
— Мне свободы надо. Чтобы я был хозяин в своем доме и чтобы никто на мое добро не зарился. Это ты ко всем тепленький, и к чистым и к нечистым. А я век помню, кто мне на ноги наступал.
— Этак и с ума можно свихнуться. В нонешнее время. Надо, Петя, мечтой жить. Я вон запрусь, залягу на лежанку и мечтаю, будто заимел я кожаную тужурку, сижу в кабинете и все мне отдают честь. Так и засыпаю полковником.
— А что толку, — возразил Петр. — Проснешься, а к тебе фининспектор.
— Что с того? Хоть минутку, а козырным тузом погулял…
— Тебе хорошо. А вот когда тебя со всех сторон
— Коли мечтать не можешь, задавайся конкретным вопросом. Способствует. Что, к примеру, хужей: уклон, перегиб или искривление? Или, к примеру, что было бы, ежели бы в нашей Сядемке жили бы одни кулаки?
— Колтун у тебя в голове, — Петр махнул рукой. — Говоришь, сундук полный. Не отрицаю. Вещи там дорогие. А ты попробуй загони. Сию минуту обратно в тюрягу. И вот что обидно: добро мое личное, законное. Я его вот этими руками из-под земли выцарапывал. А тут Шевырдяев. Приказал сундук грузить в телегу и везти в район. В общем, он нагнулся, а я его и наколол.
— Кто знает? — спросил Макун.
— Никто. Кроме тебя.
— Я не в счет.
— И еще одного человека.
— Жена?
— Нет. Жене известно, что я сундук выкопал. И хватит с нее.
— Гляди, Петька. Я ничего не слыхал и ничего не знаю. А вот чужим людям трепаться не обязательно.
— Что делать? — возразил Петр. — Нагрянут с обыском, не открестишься. Сегодня к тебе пришли, завтра ко мне припожалуют… Осень, сам понимаешь, какая была суматошная. То и дело со щупами ходили, хлеб искали. Ладно, я сам со щупом ходил, так ко мне заглянуть не сдогадались. А сундук не иголка. Куда его девать. Снова в овраге закапывать?
— Где ж ты его держишь?
— Вона! Дуванову не сказал. А тебе и подавно не скажу.
— Так это Дуванов — третий-то?
— Дуванов. Я ему вроде и не сказал ничего. Он по глазам увидал. Зато он меня в отряд записал и сбыт наладил.
— Кузьмича? — спросил Макун. — Много я через него денег тебе перетаскал.
— Так ведь и тебе перепадает… Дуванов тоже хорош гусь: половину отдает, а половину — повстанческому отряду… А шут с ним. Хоть половину выручу.
Поругав маленько Дуванова, Петр ушел, а Макун принялся готовиться к дальнему походу. Место схода обозначено не было. Было сказано, чтобы шел по большаку аж за Хороводы. У росстани на Журавки. Там встретят и сведут куда надо.
До развилки Макун добрался часов в десять вечера. В темноте кое-где чернели еловые лапки, обозначавшие дорогу. Приближалась новая луна. Где-то далеко, наверное у Ефимовки, то ли взлаяла, то ли взвыла собака. Минут двадцать Макун топтался на холоде, проклинал и сход, и Дуванова, и свою незадавшуюся жизнь. Десять верст протопал — не шутки. А теперь еще десять отмерять — домой идти несолоно хлебавши. Только решил возвращаться, неведомо откуда появился мужик и спросил:
— Далеко до слободы?
Макун, растерявшись, ответил:
— Не знаю… — но вспомнил отзыв и торопливо поправился: — На коне не доскачешь, мать его так.
— Пошли.
Они направились к лесу. Макун немного заробел, попытался жаловаться на дальнюю дорогу, на позднее время, но провожатый упорно молчал. Только когда вошли в лесок, поинтересовался:
— Оружие есть? Наган, нож, кастет?
— Ничего нету. Безоружный.
— Куришь?
— Нет. Курил да бросил.
— Спички? Зажигалка?
— А как же. Коробок завсегда при мне.