Овраги
Шрифт:
— Что ты Сталина-то поминаешь? — спросила Катерина. — Что за статья?
— А «Головокружение от успехов». Или не слыхала?
— Гляди, как звонко. Не слыхала.
— Неужто к вам газета не дошла? У нас днем и ночью народ над этой статьей гудит. Там сказано… — он приблизил голову к Катерине и заговорил шепотом: — Там сказано, что обобществление молочного скота в колхозах выгодно только нашим заклятым врагам.
— Не может того быть!
— Думай как хошь, а статья у меня вот здесь за пазухой. Показать?
— А ну-ка?
— Только она у меня из газеты переписана. Самой газеты нет. Она на станции за двадцать рублей ходит. А статью я в тетрадку списал.
Павел Акимович нацепил на маленький носик обернутые на дужках тряпочками очки и стал читать:
— «Головокружение успехов…» Эх, — подосадовал он, — надо было «от успехов», а я зафиксировал «успехов». Спешил. Газету с-под локтя рвали. Какое тут писание…
Сначала Катерина слушала плохо. Ей все казалось, что кто-то идет вдоль окон по черной улице и сейчас постучится. Но одна фраза поразила ее.
— «Успехи нашей колхозной политики, — читал Павел Акимович, — объясняются между прочим тем, что она, эта политика, опирается на добровольность колхозного движения… Нельзя насаждать колхозы силой. Это было бы глупо и реакционно…»
— Так и сказано? — спросила Катерина.
— Точно так. Списано с газеты: «…в ряде районов СССР… имеются попытки выскочить из рамок артели и перепрыгнуть сразу к сельскохозяйственной коммуне. Артель еще не закреплена, а они уже „обобществляют“ жилые постройки, мелкий скот, домашнюю птицу, причем „обобществление“ это вырождается в бумажно-бюрократическое декретирование».
— Вот как! — ахнула Катерина. — А у нас всех в колхоз записали. Вплоть до курей.
— Обожди. Дальше еще крепче: «Дразнить крестьянина-колхозника „обобществлением“ жилых построек — слышишь, жилых построек! — всего молочного скота, домашней птицы… такая „политика“ может быть угодной и выгодной лишь нашим заклятым врагам». Вот так вот.
— Что ж теперь будет? — спросила Катерина испуганно. — Неужто обратно скот раздавать? И скот, и жилые постройки?
— Это еще ладно, — сказал Павел Акимович. — Помнишь, с чего статья начинается? Позабыла? Слушай: «Об успехах Советской власти в области колхозного движения говорят теперь все. Даже враги вынуждены признать наличие серьезных успехов. А успехи эти, действительно, велики. Это факт, что на 20 февраля сего года уже коллективизировано пятьдесят процентов крестьянских хозяйств по СССР. Это значит, что мы перевыполнили пятилетний план коллективизации к 20 февраля 1930 года более чем вдвое». А факт ли это на самом деле? — спросил он. — Тебе известно, сколько в этих пятидесяти процентах бумажных колхозников и сколько хозяев, которых загнали в колхоз силой?
— Кто это знает? — Катерина вздохнула.
— Узнать очень свободно. С сегодняшнего дня любой мужик, которого затащили силком, имеет полное право воротиться в свое единоличное хозяйство. Так оно и будет. Тогда и подведем процент.
— Да что ты, Павел Акимыч! Они же свое забратое назад потребуют! А Роман Гаврилович мечтал, как отсеемся, за овраги приняться. Сядемский овраг мечтал плотиной перегородить, пруд налить.
— Худая затея. Воду подопрет, погреба в избах зальет. Скажи ему…
— Это я ему скажу, а как же нам весной быть? Что же нам теперь, планы менять, заново участки единоличникам нарезать? Мы же посевную сорвем! Кто это позволит?
— Что поделаешь. Единоличник в этом не виноватый. Моли бога, что такой статьи Россия дождалась…
— Нет, Павел Акимыч. Рано бога молить. Может, статья и правильная, а не ко времени она писана. Ее бы надо к осени написать, к покрову где-нибудь, когда отсеемся. Весенний день год кормит. Соображать надо! Да верно ли, что ее Сталин писал?
— Ей-богу,
— Если бы не ты, никогда бы не поверила… Мужик же из колхоза побежит. Что делать будем? Об чем они там наверху думают?
— А может, здесь и есть умысел? — сощурил умные глазки Павел Акимович.
— Какой может быть умысел? И так в городах хлеб по карточкам, а тогда что жевать будем?
— В том-то и дело. Пятилетку по коллективизации перевыполнили, а хлеб по карточкам. Нет в стране хлеба. Что это означает? Это означает, что кто-то вредит колхозному производству. А кто может вредить? Кулаки. Кулаков за два года, считай, истребили. Ладно. Кулаков истребили, а хлеба все нет. Кто после кулаков вредит? Ответ один: подкулачник. Подошло время истребить подкулачника. А как его истребить? Помню, товарищ Орловский, секретарь райкома, ломал голову над этим вопросом. Искал ответ и не находил. И понятно. Кулак — он весь на виду: у него скотина, у него батраки, у него дом под железом. А как ты подкулачника распознаешь? С виду он такой же, как и мы с тобой. Одна разница: мы с тобой за Советскую власть, а он затаил злобу на Советскую власть и действует тихой сапой. При нем, при подкулачнике, никакое колхозное строительство невозможно. От него надо избавляться как ни можно быстрей. Так вот, Катерина Васильевна, попомни мои слова. Написана эта статья для того, чтобы подкулачник себя проявил. Сейчас подкулачник не станет шипеть шепотком, а заорет полным голосом. Из колхоза побежит, барахло станет требовать, забузит, в общем. И станет его видать, как клопа на подушке. Тут его и начнут давить… Одним словом, до покрова ждать некогда. Сейчас сажать надо.
— Ладно тебе… Сажать, сажать… Кто же в деревне останется?
— Ручной мужик останется.
— Что значит — ручной?
— Обыкновенно. Навроде Вавкина. Где поставят, там стоит, где посадят, там сидит. Такие, как Шевырдяев, нынче не ко двору. Шевырдяев был мужик самостоятельный, больше всего почитал свободу и не терпел самодержавство, каким бы оно ни было. Слыхала небось, почему он колхозу имя Хохрякова назначил?
— Нет, Павел Акимыч. Ни к чему мне.
— А был у него в партизанах дружок. Хохряков. Моряк Балтийского флота. Он конвоировал Николая Второго в Екатеринбург на расстрел. И Шевырдяев почитал Хохрякова как избавителя мужиков от самодержавного притеснения. А нынче Шевырдяевы и Хохряковы перевелись. Нынче Вавкины остались…
— И что теперь будет?
— Что будет, одному господу богу известно. — Павел Акимович закрыл тетрадку, задумался. — Вот что, Катерина Васильевна, потолковал с тобой и сдогадался — напрасно я сюда препожаловал. Подыму шум, меня в момент в подкулачники произведут. Надо восвояси подаваться. Там, на линии, мы хоть в будке, да каждые две недели получка идет, а здесь, окромя голодухи и ареста, ничего хорошего не добьешься. — Он шмыгнул носиком и стал натягивать пальто. — Не буду я никуда писать. Поеду линию подметать.
— Куда ты? — всполошилась Катерина. — А дом как же?
— Что дом? Нас с тобой не будет, а дом останется. Я его крепко ставил. Под углы по пятаку положил. Как, Митя, тепло?
— Не больно, — отвечал с печи Митя. — Утром затопят, теплей будет.
— А блинчик закладываешь?
— Какой блинчик?
— Вот я тебе покажу… — Павел Акимович пошуровал кочергой в подпечье и добыл круглую железку с дыркой посередине. — Вот он и есть блинчик. Перед топкой поклади его на место вьюшки, меньше тепла будет в трубу уходить, а больше кирпичи греть. С блинчиком хорошо греет, — он погладил белый бок печки ласково, как буренку. — Сам клал… Без чертежа…