Озеро шумит (сборник)
Шрифт:
— Потерплю. А где Федор?
— На улице. С нашими деревенскими разговаривает. Мне сказал: «Покурю, чтоб голову освежить». Ты, Паня, не обижайся на него. Не такой он вовсе, ведь ты знаешь. Ладно, я пойду. — Нюра взяла вышитое полотенце и пошла из горницы.
— Кофту одень, простынешь! — крикнула ей вслед Прасковья, да куда там — та уже выбежала.
Прасковья вздохнула. Да, на месте Нюры и она бы бегала. Если бы только Андрей вернулся! Пусть будет хуже даже Федора! Хоть какой, хоть совсем калека! Только бы живой!..
Уже высоко взошло солнце, когда Прасковья перед родной деревней, на косогорье, решила отдохнуть. Отошла к сторону от дороги к налитой соком березке. Готовые полопаться, торчали растопыренно на ветках черные блестящие почки. Вдыхая чуть пряный запах коры, Прасковья прижалась щекой к влажному стволу березы.
Вот и сходила в Питкялахту. И — зря. Не видел Федор Андрея. Вернее, видел, но только в начале войны в Петрозаводске. А после — нет. Одно, что немного обнадежил Федор: будто бы пропал без вести, это еще не значит, что погиб, может, и найдется…
Только найдется ли? Жив был бы, так весточку прислал бы… Прасковья обхватила березу руками и разрыдалась. Безудержно и громко. Так уж все сошлось в один день, и хорошее и плохое, вот и стало невмоготу.
Однако идти-то надо, и теперь от председателя попадет. Под суд, может, не отдаст, а чем другим навредить может. С него станет!
Обтерев платком лицо, Прасковья заспешила к деревне.
Спрямляя путь, завернула на тропу, что вела на поля Заячей сельги. На угоре сельга была ласково облита солнечным светом, по кустам, в рощице, перепархивали с места на место, устраивая гнезда, всякие птицы.
Невдалеке Прасковья увидела пахаря. И ее Серко, равномерно взмахивая головой, тянул соху. Сзади, единственной рукой держась за специально прибитую к сохе скобу, шагал Шоттуев. Видно, и вчера работал председатель — изрядный клин поблескивал отвалами борозд. Она жнивьем двинулась наперерез пахарю.
— Чего уж ты, Иван Григорьевич, за меня-то? Сама могу.
Шоттуев остановил коня и сплюнул пристывший к губе и давно потухший окурок. Угрюмо глянул на нее.
— Ишь, разрядилась, как на свадьбу. Что же, конь должен ждать, пока ты нагуляешься?
— Виновата, чего уж…
— «Виновата»! — Однако больше ничего не сказал. Присел на одно колено, на другом стал крутить цигарку. И не успела Прасковья толком заметить, как он это делает, а Шоттуев уже пускал дым.
Да, их председатель, даже не имея одной руки, многое умеет делать: с конем управиться, пахать, боронить, плотничать и даже сапожничать. И на все у него одна поговорка: «Была бы голова». Голова у него, конечно, есть, вот только груб он с людьми. Отчего такой? От характера? А может, от того, что обоих сыновей на войне потерял? Кто знает…
Прасковья сказала:
— Теперь вот пришла.
— Что выходила?
— Пустое. Не видел он его.
Серко потянулся губами к былинке на земле и, дернув, сронил соху на пахоту.
— Тр-р, утроба ненасытная! — прикрикнул на коня Шоттуев. Обернулся к Прасковье и раздумчиво сказал: — Эх, бабы вы, бабы… Что сердце порешит, то и кидаетесь делать… Ну ладно, чего уж теперь толковать. Иди-ка домой, а с обеда чтоб на работу!
— Я и теперь могу, чего уж.
— Сейчас с тебя работник, как бы не так!.. Делай, как велено. Да зайди к кладовщику — аванс там зерном выписан ради праздника. Я тут до обеда попашу, а больше не могу — в сельсовет вызывают.
— Иван Григорьевич!..
— Ну, хватит, ступай домой. Да чтоб к обеду была тут! — Шотгуев взялся за соху, звучно чмокнул губами. Серко натянул постромки, и новая борозда потянулась в ряд с другими.
Прасковья вышла на тропу, петляющую среди зарослей ольшаника и малины, и направилась к деревне.
А день все шире и шире распахивался яркими красками, лучи солнца, казалось, охватывали каждую веточку на кустах, всякую былинку на земле, и они все виделись, что золотом окрашенные.
Прасковья подняла лицо к небу. Оттуда, с родниковой голубизны неслась жаркая трельчатая песня жаворонка. Ух, как красиво-то! Она сняла с головы платок, расстегнула пальто и глубоко-глубоко вздохнула.
И ей сейчас поверилось, что все будет хорошо, все-все. И что Андрей вернется. Даже это…
1970 г.
Анатолий Шихов
Родился в 1940 году в г. Можге Удмуртской АССР. Образование среднее. Работал стеклодувом, лесорубом, трактористом, сейчас художник-оформитель в Петрозаводском доме политпросвещения. Первый рассказ опубликован в 1962 году в журнале «На рубеже» («Север»).
Рядом с династией
Если бутыль забраковали, то виноват чаще всего баночник: обжегся, засуетился, вот и прозевал, не заметил воздушного пузырька в стекле. А когда баночка остынет, пузырек ведь не выковыряешь. Браковщица слегка постучит по нему, и вся бутыль раскололась. Попадает еще камешек — крохотный кусочек того самого кирпича, из которого сложена печь для варки стекла, а в печи этой может запросто развернуться автокран. Там беснуются голубые полупрозрачные космы пламени, никакие кирпичи не выдерживают адской температуры: если не оплавляются, так крошатся, и, конечно, крошки оказываются возле горлышка. Постучишь по такому камешку — и он выскочил, как сучок из высохшей доски. Кому нужна бутыль с дыркой?
Случается, что виноват сам мастер, но редко. Любой мастер старается сделать бутыль — хоть об дорогу бей.
Конечно, мастера придирчивы до невозможности и требуют идеальную баночку.
Но только не Игнатьев. И все потому, что он умеет делать бутылки, которые от неосторожного прикосновения тут же рассыпаются в прах. Звук при этом такой, будто ножовка сломалась.
Их нельзя трясти. На них даже чихнуть рискованно. Я видел, как их грузят в вагоны: передают по цепи из рук в руки. Спрашивается, кому нужна такая хрупкая посуда? Оказывается, киностудиям. Там их разбивают о головы всяких бандитов. Не станешь же в таких случаях пользоваться обыкновенной бутылкой.