Озеро шумит (сборник)
Шрифт:
Да неужели та самая бутыль, с которой девушка обращается так грубо, остынув, разлетится, если по ней стукнуть кулаком? Неужели я, невежда, зачинаю столь хрупкое и загадочное?
Но почему же, почему горячую бутыль никакими силами не расколотишь, расплющить только, как тюбик из-под пасты, а холодная — вдребезги?
Если она не получилась, Игнатьев должен бы это почувствовать, но он совершенно невозмутим.
Эх, была не была! Черт с ним, с местом! Все знают и Этха тоже, что я умею работать так, что ни одна, даже самая вредная браковщица не придерется. Пусть Протасов празднует победу, но я наделаю Игнатьеву таких баночек, что их даже кувалдой не расколотишь.
И наделал. Курам на смех.
На что только ни походили мои баночки: на графины, на велосипедные седла, на что угодно, только не на баночки. В довершении всего я заваривал их в первоначальной форме, садил бородавки на самые видные места, «забывал» смачивать мох, он подгорал, пачкая баночку сизыми кольцами, будто уронил и размазал пепел с папиросы. Знаток художественного стекла сказал бы — шедевр, а мы говорим — типичный брак; все эти пятна и бородавки должны были расползтись по всей бутылке, а их как и не бывало. Мастер по-прежнему молчал. Правда, покосился на меня, но промолчал. Все те же заученные жесты, все та же невозмутимость. Робот какой-то, а не человек. Даже ни разу не выругался.
— Послушайте, как это у вас получается? — встав на цыпочки, закричал я ему в ухо.
— Обыкновенно: стекло жиже, дуть надо тише. Стекло гуще — дуть надо пуще. А ты подтянись.
— Как? — полез я напролом за рецептом.
— Женись. Не будешь голову всякой чепухой забивать. Вон Этха так и просится.
А Этха тут как тут. Перекричала ветрогон: «Эй, Макар, поменьше целуй свою девушку!» Намекнула на опухшие губы, бестия.
А может быть, он слишком самоуверен? Неужто из бракованной баночки можно сделать уникальную бутыль?
В обеденный перерыв я со всех ног помчался вниз узнать результаты своей халтуры.
Здесь шумно и гулко, мерно гудели сеточные транспортеры, медленно-медленно уползающие в пасть лерной печи. На сетке, как куклы на витрине, сверкали еще теплые бутыли, наши и чужие. Из другого конца лерной печи они выходили холодными, невзрачными, другие просто треснули, некоторые осели и походили на целлофановый ком, иные склеились, как сиамские близнецы.
А наши?
Целехоньки!
Я сразу узнал свои рисунки на плечах бутыли: личное клеймо мастера, сам чертил его обрубком шланга. Сгорая, резина оставляет ровный белый след. Ногти, оплавляясь при этом, тоже оставляют белый след.
Браковщица тетя Маша сидела на боковине транспортера, разложив на коленях ломтики аккуратно нарезанной колбасы, — обедала без отрыва от производства.
Ух, как я устал! Ух, как я проголодался! Я съел бы сейчас метра полтора колбасы.
— Как у Игнатьева, тетя Маша?
— А ты с ним?
— С ним.
— Повезло.
— Кому?
— Тебе, конечно, к такому мастеру попал.
— К какому? — притворился я.
— К Игнатьеву. Он как-то года полтора назад сделал бутылку, а в ней еще одна, поменьше, а в той еще одна. Штук десять друг в дружку понапихивал. Куда-то на выставку повезли, да разбили, говорят, по дороге. А почему не Протасов?
— А почему Протасов?
— Так у него мать померла. Он с младшим братишкой сиротами остались. Протасову зарабатывать надо.
— Ладно, тетя Маша, как у нас?
— Он еще спрашивает. Я возле ваших бутылей на цыпочках хожу. Во, полюбуйся.
Я взял самую тяжелую, разглядывал, щупал, гладил — ничего особенного, бутыль как бутыль. Самая обыкновенная, из тех, в которых серную кислоту хранят.
Я только слегка тюкнул ребром ладони по стенке бутыли, а она разлетелась.
Тетя Маша погрозила мне пальцем — не балуй.
Художники своих секретов не скрывают. Смотри, учись, А стеклодувы — нет. Можешь смотреть, можешь заучивать жесты. Только зря. Не дано. Ему дано, а тебе не дано. Он Игнатьев. Его отец был Игнатьевым, его дед был Игнатьевым и прадед… Все они совершенствовали свое ремесло; вот им дано, а тебе, человеку случайному, не дано. И никакое образование тут не поможет.
Работаешь ты с ним рядом, даже помогаешь ему, один и тот же сосок во рту мусолишь, а отчего бьются бутыли — так и не поймешь. Да и он сам, думаю, толком не знает. Батька сказал — делай так-то, сын и делает.
Да еще воск, которым при обжиге обрабатывают трубку, он не со склада берет, а вынимает из-за пазухи, завернутым в белоснежную тряпочку.
Да еще в трубку не дует, а «дышит»…
Легко сказать! В смену больше сотни бутылей! Надышишься. На последнем медосмотре не хватило шкалы прибора, которым измеряют объем легких. Даже врач удивился: «Сколько лет?» — «Двадцать». — «Исполнилось?» — «Нет еще». — «Значит, девятнадцать, в молодости все прибавляют».
А результат? Постучишь по бутыли — и будто разорвал обручи, которыми сдерживалось напряжение.
Я думал, мастер сам прогонит меня, оказалось — наоборот, накричал мне в ухо:
— Жаль расставаться! С тобой не соскучишься. Протасов идеальную баночку гонит, помереть с тоски можно.
Мне тоже было жаль расставаться с хорошим мастером, который, кстати сказать, не лишен еще и чувства юмора.
Мне было грустно от того, что придется уступить Протасову место, на которое мечтает попасть каждый. Ему зарабатывать надо.
Антти Тимонен
Родился в 1915 г. в д. Луусалма Кемского уезда в семье крестьянина. Раннее детство провел в Финляндии. Когда исполнилось 11 лет, вместе с матерью вернулся в Карелию. В 1932 г. окончил Петрозаводский педагогический техникум. Работал учителем и журналистом. Во время Великой Отечественной войны был в рядах Советской Армии. Награжден орденами Отечественной войны I степени и Красной Звезды. Писать начал в 1933 г. С 1946 г. — член Союза писателей.
Созданы многократно переиздававшиеся в СССР повести «От Карелии до Карпат», «Освещенные берега», романы «Родными тропами», «Белокрылая птица», «Мирья», «Здесь мой дом». В настоящее время переводится на русский язык роман «Мы — карелы».