Озеро шумит (сборник)
Шрифт:
Прасковья шла неторопливо и время от времени глядела на проселок под горой, откуда доносились глухой перестук колес да частое и звонкое Сенькино: «Но-о!» По тропе, затейно огибающей всякий куст или камень-валун, хорошо ступается, под ногами упружистая твердь, рядом роща с весенними шумами и расцветами…
Неужто Андрей-то пропал без вестей? И не вернется? А уж она-то как ждала! И — конца войны, и — своего большого Андрея…
А может, он еще и найдется? И будет у нее муж, а у детей — отец?
Она помнит тот страшный день — 22 июня… Прасковья вместе с другими женщинами была на прополке моркови. И вдруг от деревни донесся звон колокола, частый, тревожный. Женщины, обтирая об траву запачканные землей руки, обеспокоенно заговорили:
— Случилось что? А как — пожар?
И когда одна, не выдержав, побежала к деревне, за ней припустили остальные.
А Прасковья почему-то сразу решила — война! Так оно и было. По деревне уже ходили с плачем женщины, а мужчины, неузнаваемо серьезные, даже суровые, собирались у правления.
Прасковья кинулась к своему дому. Около угла, держась за руки, стояли сыновья и растерянно глядели на поднявшуюся на улице суетню.
— Отца не видели?
— На лошади ускакал, — ответил Сенька.
— Ускакал, — повторил за братом Андрюшка. Ему шел четвертый годик.
— Куда?
Сенька махнул рукой в конец деревни.
Прасковья подхватила под руки Андрюшку и забежала в дом. В передней, поставив сына посреди пола, села на лавку и потерянно уставилась на недавно побеленную печь. Подумала: «Зря белила».
Андрюшка и зашедший после Сенька глядели на нее, будто ожидали приказаний. А она сама не знала, что делать.
С улицы доносились чьи-то голоса, крики, рев скотины — гнали стадо. Протарахтела под окнами телега, кто-то в голос заплакал, громко, неутешно.
Где Андрей? Придет ли домой? Конечно, ему как бригадиру не только о своих делах думать. А ей что делать? Прасковья поднялась с лавки и на первый случай умылась. Обтираясь полотенцем, сказала сыновьям:
— Садитесь за стол.
Приготовив им есть, ушла в горницу. Здесь она открыла большой сундук и стала перебирать белье. Просто так, откладывая на крышку и снова укладывая ровно в сундук, чтобы руки занять. Тут были лучшие мужнины рубашки, ее шелковые платки, кофты… Чего она их разглядывает? Уж не собирается ли прятать или унести? Куда?.. Она закрыла сундук. Оглядев убранную кровать, этажерку с книгами мужа, швейную машину на столе, подумала:
«Граница недалеко, воевать будут, так уходить придется. Да где же Андрей-то?»
Прасковья вышла в переднюю комнату. Услышав с улицы конский топот, выскочила на крыльцо.
Мимо дома верхом на конях, без седел, проскакали Андрей и председатель колхоза. Андрей только рукой махнул на скаку.
Она вернулась в дом и, зная, что мужу в первую очередь надо идти в сельсовет на сборный пункт, решила собрать ему на дорогу. Достав с печи заплечный мешок, стала укладывать туда хлеб, соль, масло, молоко. Ей во всем готовно помогали молчаливые Сенька и Андрюшка.
Наконец в дом забежал Андрей, пыльный, жаркий. Отдуваясь, присел рядом с ней на лавку.
— Ффу, кажется, все успел. Теперь можно о своих делах подумать. — Увидел собранный мешок, веселей заговорил: — Ага, ты уже приготовила. Молодчина! А то у других бабы только и знают, что коровами реветь.
Двадцать третьего, в понедельник, уходя из дому с этой собранной ею котомкой, сперва попрощался с сыновьями. «Вы, мужики, помогайте матери. Вернусь, все узнаю…» А ей, Прасковье, помолчав, сказал: «Проводи, Паша, до крыльца. Дальше не надо, а то плохая примета есть…»
Прасковья вышла за ним на крыльцо. Стала перед мужем и все поправляла на нем лямки мешка да воротник рубашки. Не знала, что и говорить.
— Ты береги себя.
— Ладно, буду беречься. Где будут стрелять — туда не пойду.
— Тебе бы все смеяться!
— За меня не бойся, веселых не убивают. Вернусь, только жди. — Он рывком притянул ее, поцеловал сначала один глаз, потом — второй. Сбежал с крыльца и пропал за углом дома.
И ни одного-то письма она не получила от него… Ни одного!
…Пока Прасковья по тропе огибала косогор, Сенька на телеге обогнал ее. И когда она через воротца боковой изгороди попала в улицу, парень уже заворачивал к конюшне. «Сенька с конем управился, он у меня — мужичок серьезный», — подумала Прасковья и поглядела в окно первого дома — не видать ли кого.
Первым стоял Матренин дом. Теперь, в безмужицкое-то время, уже по бабам можно счет домам вести. Вот и Матрене, дорогой подружке ее, некого ждать — в казенной бумаге сказано, что погиб ее Иван под Ленинградом.
Ох-хо-хо, сколько вдовушек пооставалось на бедной земле! Той же Матрене и тридцати нет… В прошлом году с Матреной такой случай случился… Приехал к ним в колхоз уполномоченный — израненный, рука на перевязи. А Матрена давай ему глазки строить и всякие намеки намекать. И стелет, и стелет… А мужик, известно, женат да дети есть.
Не знает Прасковья, права она была или нет, только остановила их от греха, и свою подружку Матрену пристыдила, и уполномоченному сказала, что требовалось.
Долго в прошлую осень не разговаривали меж собой Прасковья и Матрена. Но старая дружба у них не оборвалась. И однажды Матрена призналась:
— Ой, девка, задала ты мне задачу! Из-за тебя сколько ночей коровой проревела. Но как же жить-то? Подружка моя правильная! Уж не сердись ты на меня, нет, не отступилась я. А только и теперь во мне что-то такое непонятное давит в грудях. А что — сама не пойму. Или я не такая баба, как другие?..