Озеро шумит (сборник)
Шрифт:
Проходя мимо дома Матрены Руттоевой, Прасковья покосилась на высоко врубленные окна и по давней бабьей привычке участливо вздохнула. Заходить не стала.
Сенька уже был в избе. Сидя у окна, читал. Блеклые лучи солнца падали ему на светлый чубчик, на раскрытую книгу в его руках. Охоч старшенький до ученья, отличником считается. За это его ботинками премировали, из роно прислали.
Таким ли младший будет? Тот уселся на полу около печки, выставив босые ноги. Кожа на ступнях крепкая, задубевшая, насилу распаришь в бане. Это оттого, что Андрюшка босым на улицу выбегает. Пулей пролетит по деревне, по снегу, и — на печь. А где обутку возьмешь?
Сейчас Андрейка мастерил вертушки, которые походят на самолеты, а он хочет летчиком стать. Откуда это на него нашло? Не иначе, как с одного памятного случая.
В прошлом году летом наши наступали, и от востока по ночам доносился гул пушек, а днем иногда пролетали самолеты. В один день в деревню въехал финский обоз. Почему обоз сюда завернул — непонятно, так как тут никаких проезжих дорог в сторону границы не было. Когда финны поняли ошибку, то стали спешно заворачивать коней.
Обоз уже вытянулся обратно за околицу, на поля, как откуда-то налетел наш самолет. Должно быть, увидел летчик военных, да как пошел низом, да как начал палить! Бросив повозки, солдаты кинулись кто куда, а многие попадали убитыми тут же. Лошадей никто не держал, и они рвались в стороны, ломая оглобли и опрокидывая в канаву телеги — что творилось!..
Прасковья все это видела, потому что с сыновьями на поле окучивала картошку. Они все трое бросились к старой картофельной яме и улеглись в ней.
В эту же яму спрыгнул запыхавшийся финский солдат с худым лицом, без винтовки и без фуражки. Он все старался втиснуть в неглубокую яму свое долгое тело, и его длинные ноги касались ног Прасковьи. Он испуганно косил глазами на ревущий самолет, а когда тот пролетал дальше, то растерянно улыбался Прасковье, будто стеснялся ее и детей.
Вот тогда-то Андрюшка, сердито глядя на солдата, сказал: «Это мой папа летает. Он нас не тронет, а тебе задаст!..» Прасковья испуганно зажала ему рот рукой: «Молчи!..» Но Андрюшка вывернул голову и опять свое: «Пусть не лезет в нашу яму!»
Неизвестно, понял ли солдат, что по-карельски говорил ему Андрюшка, но финн почему-то виновато улыбнулся и напоследок показал на улетающий самолет: «Это ваш, ваш. Скоро ваши сюда придут, а мы — домой, домой!» — и ушел к дороге, откуда слышались крики и редкие хлопки выстрелов — добивали раненых лошадей.
Тем дело и кончилось, только с тех пор Андрюшка решил, что обязательно будет летчиком и будет так же бить врагов.
Прасковья разделась, сняла сырые сапоги и, доставая с печи валенки, спросила у младшего:
— Где опять гвоздь достал?
За Андрюшку ответил Сенька:
— Он у Петьки Проккоева на пареную репу выменял. Сам даже не ел.
Андрюшка покосился на брата, потом, елозя языком по нижней губе, улыбчиво уставился на мать.
А Сенька продолжал:
— Выдумал тоже — из-за ржавого поганого гвоздя голодным оставаться!
— Он не поганый.
— Что я не видел?
— Вот и не видел.
— Покажи. Ага!..
— Будет вам! — пристрожила Прасковья, а сама с горечью подумала: «Отчего они ссорятся? Меньше были, дружней жили. Возраст или такая жизнь на них действует, с нехватками? А откуда лучше взять? Уж куда как стараюсь, и трудодней порядком заработано… Что поделаешь, коли все на войну шло. Может, теперь полегчает, и Андрей вернется?»
И от того, что так подумалось, она немного успокоилась.
— Собирайте на стол! — сама вышла в сени, чтоб принести из чулана хлеб.
Но тут по крыльцу протопали тяжелые шаги, и в проеме двери появилась Матрена Руттоева. В довоенном пальто, на голове большой цветастый плат, на ногах туфли. Нагнув в дверях голову, она сунулась в сени, шумно передохнула:
— Эхма! Хоть дух-то перевести! Встречай, девка, гостей. Зойка, где ты там? Плетешься, как старая лошадь!
В сени боком, стараясь быть незамеченной, вошла еще вдова Зоя Баляшкина. Тихо молвила:
— Уж ты не можешь аккуратней.
— Праздник сегодня! — Матрена притопнула ногой. — Верно я говорю, Панюшка, подружка ты наша бессменная?
— Верно, верно.
В приоткрытую дверь с любопытством просунулись Сенька и Андрюшка.
Матрена увидела их.
— А что, мужики, спляшем? Эхма!.. — Она потопала в сенях, заскочила в избу, заплясала-задробила там.
— Сбесилась девка, — улыбнулась Прасковья. — Проходи, Зоя.
А Матрена, кружась по комнате, на ходу стянула с себя верхний платок, пальто и все бросила на убранную кровать. А сама так притоптывала крепкой ногой да приседала грузным телом, что позванивали ложки и тарелки на столе. Еще покрикивала:
— У-ух!.. Зойка, почему не взяла гармонь? Музыку хочу! Андрюшка, почему музыки нет?
Андрюшка только улыбался да мусолил языком губу.
— Ты чего, варнак, улыбаешься? Над теткой Мотей смеешься? Ишь, улыбка-то какая бедовая, что у батьки! И сам, поди-ка, в батьку пойдешь — удалый да бедовый, а? — Матрена остановилась посреди пола вдруг и поглядела в окно, где уже потухал последний луч солнца. — Ох, батьки, батьки… Где-то наши батьки, в какой-то земле лежат они, горемычные? — И сразу Матренино тело, большое да сильное, будто съежилось и ослабло. И она рухнула на кровать, лицом в подставленные ладони, беззвучно затряслась. Одна туфля у нее свалилась с ноги и в наступившей тишине как-то уж очень громко стукнула об пол.
Засморкалась в платок и Зоя, села на лавку.
Тугим жгутом сдавило шею Прасковьи, но она не хотела плакать при детях и выразительно поглядела на сыновей.
Сенька и Андрюшка послушно вышли в горницу, закрыли за собой дверь.
Прасковья отошла к окну и сквозь пелену набежавших на глаза слез тупо поглядела на улицу. С подругой она не заговорила — словами не поможешь, а Матрену еще и рассердишь. Пусть свое отплачет.
«Господи, господи!..» — горячо зашептала сзади Матрена, и Прасковья, высушив глаза, подошла к кровати. Села рядом и стала гладить Матрену по широким плечам.
— Ладно уж, будет, Мотя, убиваться-то. Наверно, не надо сегодня-то. Вот ведь и у меня так тоже, да я ведь не колочусь головой. Дети у нас с тобой…
Матрена повернула к ней мокрое лицо, сказала с придыхом:
— Твое дело, может, вовсе не такое. Послушай, что Зойка сказывает.
— Что сказывает?
Зоя утерла глаза концом платка, распрямилась.
— Что сказывать? Наверно, пустое…
Но Прасковью уже захватила какая-то тайная, хоть и неясная надежда, и она заторопила: