Озеро шумит (сборник)
Шрифт:
Ночью, пока в сене копошилась вся эта орава, часть его сползла с жердей. Сквозь тонкий занавес из свешивающегося сена я внимательно следил теперь за каждым шагом этих людей. Я видел, как один пожилой человек, вероятно, тот самый Хейккинен, взял с телеги вилы и, намереваясь подцепить навильник сена, приблизился как раз к тому месту, где я лежал. У меня наготове пистолет: теперь это неминуемо случится. Как только он ткнет меня вилами, мой парабеллум ответит выстрелом, а это — верная смерть: сперва — ему, потом… Нас отделяет друг от друга какой-то метр.
С вилами в руках он подается вперед. Я смотрю на него в упор. Изборожденное глубокими морщинами лицо. И этот старик не одним ситным питался в своей жизни. Две недели назад погиб его сын, теперь очередь за отцом, а потом… за мной.
Секунды тянутся, последние секунды моей жизни в этом сарае, в тылу у врага… и все-таки — в родной деревне. Мы пробрались сюда по болоту, раскорчеванному и осушенному в то лето, когда началась война.
Неплохое поле получилось бы из этого болота. Канавокопатель и сейчас валяется там и ржавеет. Выкорчеванные корневища так и остались тогда неспаленными. Это должен был сделать я в конце лета. Теперь это останется несделанным… Там, за деревенской околицей, на склоне песчаной гряды похоронены мои родители и прародители, там много моих соседей, знакомых…
— Эй, мужики! — вдруг послышался в проеме ворот решительный голос рассерженного чем-то старика Омелинена: — Ишь чего задумали! Я же разрешил взять сена оттуда, из заколины, с поля. А вы сюда! У вас же лошадь. Это сено вы оставьте мне. Отсюда не дам ни одного навильника! И марш сейчас же из сарая, или я пожалуюсь начальникам.
Я не поверил своим ушам, не посмел даже осмыслить до конца всего происходящего. Видно, финнам не хотелось иметь дело с начальством: при таких переговорах, чего доброго, и отпуск может улыбнуться. Потому они и перешли с Вассели на примирительные тона.
Нацеленные в меня вилы в руках старого солдата остановились. Он заговорил спокойно, с нотками безразличия в голосе:
— Из заколины так из заколины. Для меня все равно. — Он небрежно швырнул вилы на телегу, взял с пола вожжи и сказал: — Давай, ребята, поехали туда, к заколине. Мы тут немного помяли ваше сено. Вы, хозяин, на нас не очень сердитесь.
— Да уж помяли вы тут, помяли, — ворчал Вассели и демонстративно стал подбирать растасканное сено и закидывать обратно на жерди.
Выехав на телеге из сарая, Хейккинен крикнул:
— Побросайте-ка свои причиндалы на телегу.
Оружие и вещмешки, которые имел в виду Хейккинен, солдаты свалили на телегу, и вся компания отправилась.
— Ничего не оставили? — послышалось еще.
— Какого дьявола мы тут размазываем?! Нагрузим воз сена — и в путь, прежде чем господа чего-нибудь надумают. Неизвестно, увидим ли мы свою «старую родину», если будем здесь долго мешкать.
Они быстро накидали воз. Вскоре вся эта братия удалилась вслед за телегой.
Через некоторое время Омелинен опять пришел в сарай. Подбирая и закидывая сползшее сено на вешала, он бормотал будто бы себе под нос:
— Охво!
— Ну?
— Сидите тихо да слушайте. Когда уйдете отсюда, не ходите через мост на Тайвалеки, там охрана. Идите по дамбе, потом вдоль того берега Витсаболота — и пряменько к Вийтавуаре. В избушке у Вийталамбы — финны. Ну, да помоги вам бог. Передай там привет нашим. А пока сидите тихо.
Старик заложил проем ворот тремя жердинами и, ругаясь про себя, заковылял к дому.
Когда наступили сумерки, мы вышли, установили перегораживающие проем жерди на место и нырнули в сгустившуюся тьму. Мокрый лес, несмотря ни на что, казался более надежным, чем сеновал.
1964 г.
Эрнест Кононов
Родился в 1930 году в с. Паданы Карельской АССР. В 1944 году четырнадцатилетним подростком находился в действующей армии. После войны окончил десятилетку. Работал плотником и столяром, бухгалтером и директором Дома культуры, прорабом строительства и инспектором Сельхозбанка. Сейчас работает шофером в г. Суоярви. Писать начал в 1955 году. В 1958 году журнал «На рубеже» («Север») напечатал повесть «Весной». В 1969 году вышел из печати историко-революционный роман «Борозда».
Прасковья Логинова
Под горой по узкому проселку плелась лошадь, запряженная в телегу. На телеге — перевернутый плуг. Правил лошадью старшенький, Сенька. А сама Прасковья возвращалась верхней тропинкой по закраине редкой березовой рощи. Голо и неуютно пока в роще-то, но уже заселена она прилетными птицами, наполнена их весенним перекликом.
К Прасковье, на дальние поля, Сенька заявился после полудня. Еще издали кричал что-то. И не успела она отчитать сына за то, что такую грязную дорогу пробежал в единственных ботинках, которые сохранились только для школы, как Сенька с ходу выпалил: «Мама, война кончилась! Ура!..» Должно, всю дорогу бежал, запыхался, льняной чубчик мокрый. И то, шутка ли сказать — война кончилась!
Она схватила сына в охапку и ну целовать его сияющее лицо, слипшиеся волосики на виске. А потом… Потом упала на свалявшуюся прошлогоднюю траву и забилась в душившем крике: «О-о!..» Считай, всю войну выдержала, всю оккупацию слезинки не уронила, а тут, нате-ка, сдала.
Сенька очень напугался, с плачем задергал ее за плечо: «Мама, ну чего ты? Все обрадовались, а ты!.. Ведь наши победили-то, наши! Теперь, может, и папа найдется…»
Сенька верил, что отец найдется. И младший, Андрюшка, тоже верил. А она, уж куда она ни писала, а все один ответ: пропал без вести. Слово-то какое нехорошее — пропал…
Прасковья, однако, и в этот день пахала до самого вечера. И Сенька ей помогал, и выполнили норму, занаряженную председателем.
Их, пахарей-то, всего трое и осталось на весь колхоз: Матрена Руттоева, старик Ишшоев да вот она, Прасковья. Уже год прошел после освобождения деревни, но с войны еще ни один мужик не вернулся. Председатель Шоттуев — не в счет. Какой из него, однорукого, пахарь?
Весь день было ясно. Да и теперь стволы берез трепетно и розово теплились в лучах вечернего солнца.