Ожерелье для моей Серминаз
Шрифт:
— Что ты, Салтанат! Ты очень красивая... — сказал я и почему-то покраснел.
— А полюбить меня можно? Как считаешь?
Вот тут уж я испугался. А что, если эта милая вдовушка и впрямь имеет на меня виды? Нет, надо быть поосторожнее, не то прощай, аул Кубачи, прощайте, мои родные и Серминаз.
— Ну, что же ты молчишь? — Салтанат отвернулась, делая вид, что вглядывается в жерло печи.
— Конечно, можно! Ты хороша собой, добра, весела...
— Откуда ты взял, что я весела?
— Мне так вчера показалось.
— Мало ли что вчера! А вот сегодня я чувствую себя самой несчастной на свете. И этот негодяй Идрис ко всему сбежал, даже не попрощавшись...
Она глубоко вздохнула. А я подумал: ночью она звала: «Идрис, милый, иди!» — а сейчас ругает его. Поистине, натура человека — шилагинский лес, где, кажется, все есть, но чего-то все-таки не хватает!
Не знаю, что еще наговорила бы мне Салтанат, но тут аульчане, уже давно поглядывавшие на нас со стороны, подошли к печи, чтобы достать обожженные глиняные сосуды. Этот момент всегда превращается в ауле в небольшой праздник. На лужайке перед печами расстилают яркие паласы, расставляют бутылки с вином, закуску...
Меня пригласили присоединиться к мужчинам, наполнившим бокалы, меж тем как их жены вытаскивали из печи обожженные изделия. Мне показалось странным, что работают женщины, а празднуют мужчины, но все были довольны. Жены перебрасывались с мужьями веселыми шутками, расставляя кувшины на плоской каменной плите. Салтанат ударяла по сосудам кизиловой палочкой, и глина издавала тонкий звон — значит, не было в кувшинах ни единой трещинки. Прислушиваясь к мужской беседе и не отставая от своих соседей по питью, я приглядывался к свежеобожженной керамике: нет ли здесь достойного подарка для Серминаз? Но ничего такого я не обнаружил, кроме разве одного кувшина из темно-серой глины с красной и белой росписью.
Он походил на лебедя, и великолепный узор, напоминающий спутанные ветерком сочные травы, был не менее тонок, чем знаменитые кубачинские орнаменты.
— Что, загляделся на нашу Салтанат? — спросил меня ехидно сосед, парень с продолговатым лицом, напоминающим о том, что как ни крути, а человек все же произошел от обезьяны.
— Нет, нет, я вас слушаю, — смутился я.
— Ушами-то слушаешь, а вот глаза твои так за ней и бегают.
Вместо ответа я налил бокал вина и выпил.
— Это не тебя она вчера встречала?
— Да чего ты к нему пристал, Хатам? — сказал другой парень.
— Меня, — ответил я, лишь бы отвязаться.
— То-то наши кумушки шум подняли! Сижу я за хинкалом, вдруг с крыши спускается моя почтенная бабушка, а лет ей сто девятнадцать, спускается и говорит: по всему аулу крик идет, что к Салтанат жених приехал, уж не за генерала ли она выходит? А ты, я гляжу, на генерала вовсе и не похож.
Я понял, что человек этот почему-то хочет меня обидеть. Но связываться с ним было ни к чему, да и дела моего не объяснишь, не задев хозяйку, — теперь мне это стало ясно. И потому я промолчал.
Но мой сосед не унимался:
— Скажите мне, что дороже: ум или богатство?
И хотя вопрос этот относился ко всем сидящим, но длиннолицый Хатам смотрел на меня одного. Я не растерялся и твердо ответил:
— Ум!
— Почему же не богатство? — спросил Хатам.
— Потому что глупому и богатство не впрок, — сказал я, даже не ожидая, что слова мои так понравятся балхарцам. Они одобрительно засмеялись, а кто-то даже воскликнул:
— Ты что же это, как Эльбрус? Сразу седым родился?
— Возможно, — ответил я, не желая уступать этим зубоскалам.
— В таком случае, скажи, пожалуйста: есть ли какое-нибудь сходство между умным и дураком? — спросил меня Хатам.
Я понял, что балхарцы решили меня разыграть, и, собравшись с мыслями, ответил:
— Есть! Сходство между дураком и умным в том, что умный не говорит, что он умный, а дурак не говорит, что он дурак.
— А смотри-ка, варит его башка! Но тогда уж скажи, какая между ними разница.
— А разница в том, — со злости нашелся я, — что умный сразу распознает дурака, а дурак и не ведает, что умный умен.
Все остались довольны моими ответами, кроме кажется, одного Хатама. Я и сам был доволен. Когда припрет — я все же не теряюсь, а это — редкое, но доброе качество.
Подошла Салтанат. И тут уж длиннолицый решил во что бы то ни стало вогнать меня в краску.
— Слушай, мудрец! — Он хлопнул тяжелой ладонью по моему колену. — Видишь вот этот горшок?
— Ну, вижу, — отвечал я независимо.
— Вот я его наполняю вином.
— Вижу.
— А теперь отгадай две загадки. Отгадаешь — я выпью все это вино, не отгадаешь — выпьешь ты.
— Нет, спасибо, я больше пить не могу, — отвечал я, понимая, что если еще выпью, он добьется своего и сумеет посадить меня в лужу.
— Какой же ты мужчина, если в присутствии своей красавицы, — тут сосед мой кивнул на Салтанат, — отказываешься от вина.
— Не робей, Бахадур! — улыбнулась мне Салтанат. — Если что — я помогу.
Проще всего, конечно, было отказаться. Но мой дядя всегда говорил, что в любых обстоятельствах кубачинец должен быть стойким, потому что, где бы он ни опозорился, это все равно дойдет до родного аула.
— Ну, давай твои загадки, — решительно обратился я к соседу.
— Первая загадка. Что это за растение: растет не на земле, ветки пускает, а вот поливать его не надо?
— Я знаю, я знаю! — захлопала в ладоши развеселившаяся Салтанат. Но подсказать мне ответ не догадалась, а я никак не мог сообразить, что же это за растение такое.
— Давай и вторую, может, заодно отгадаю, — сказал я, чувствуя, что придется опорожнить кувшин, в котором не меньше литра вина.
Вторая загадка моего насмешливого соседа была такая: «И детей и взрослых, и в горах и в степи — всех наряжает, а сама ходит голая».