Ожерелье королевы
Шрифт:
— За два месяца пребывания во главе министерства вы внесете порядок в ваши дела.
— О, графиня…
— Не возмущайтесь. Если вы этого не сделаете, то вместо вас это сделают ваши кузены.
— Вы всегда правы. Куда вы едете?
— Обратно к королеве, чтобы узнать, какое впечатление вы произвели на нее.
— Прекрасно. Я возвращаюсь в Париж.
— Зачем? Вы могли бы продолжить игру сегодня вечером. Это было бы прекрасной тактикой; не покидайте поле сражения.
— К несчастью, у меня назначено свидание; я узнал о нем сегодня утром, перед тем как выехать из дому.
— Свидание?
— И довольно серьезное, если судить по содержанию переданной мне записки. Прочтите…
— Мужской почерк! — сказала графиня. И прочла:
«Монсеньер, некто желает поговорить с Вами относительно получения крупной суммы. Это лицо явится сегодня вечером к Вам в Париж и надеется на честь быть принятым».
— Анонимная записка… Какой-нибудь попрошайка.
— Нет, графиня, никто не отважится так легкомысленно на опасность быть избитым моей прислугой за сыгранную со мной шутку.
— Вы думаете?
— Не знаю почему, но мне кажется, что я знаю этот почерк.
— В таком случае поезжайте, монсеньер. Ведь в разговоре с людьми, обещающими денег, нет большого риска. Самое худшее, что может случиться, это то, что они не заплатят их. Прощайте, монсеньер.
— Счастлив буду снова увидеть вас, графиня.
— Кстати, монсеньер, еще о двух вещах.
— Каких же?
— Если вдруг он явится, чтобы неожиданно вернуть вам крупную сумму?..
— То что же, графиня?
— … что-нибудь потерянное; находку, клад…
— Понимаю, плутовка, вы хотите сказать — пополам?
— Честное слово, монсеньер!..
— Вы приносите мне счастье, графиня. Почему бы мне не рассчитаться с вами за это? Так я и сделаю. Теперь вторая просьба.
— Вот она. Не растратьте эти пятьсот тысяч ливров.
— Этого не бойтесь.
Они расстались. Кардинал, полный неземного блаженства, вернулся в Париж.
В самом деле, два часа назад жизнь повернулась к нему другой стороной. Если он был всего лишь влюблен, то королева только что дала ему больше, чем он смел надеяться; если он был честолюбив, то она обнадежила его еще больше.
Король, умело направляемый своей женой, становился орудием карьеры, которую отныне ничто не смогло бы остановить. Принц Луи чувствовал, что он полон идей; у него был талант к политике, каким не обладал ни один из его соперников; он понимал, как улучшить положение дел; он хотел воссоединить духовенство и народ, чтобы образовать прочное большинство, которое будет править долго с помощью силы и закона.
Поставить во главе этого реформаторского движения королеву, которую он обожал, и превратить постоянно растущую неприязнь к ней в не имеющую равных популярность — такова была мечта прелата, и одно-единственное ласковое слово королевы Марии Антуанетты могло сделать эту мечту реальностью.
Итак, ветреник отказывался от своих легких побед, светский человек делался философом, любитель праздности становился неутомимым тружеником. Сильным характерам нетрудно сменить бледность развратника на усталость труженика. Господин де Роган мог многого достичь, увлекаемый горячей упряжкой коней, которых именуют любовью и честолюбием.
Вернувшись в Париж, он почувствовал себя в рабочем настроении, сразу сжег целую шкатулку любовных записочек, позвал управляющего, отдал соответствующие его новым намерениям распоряжения и велел секретарю очинить перья, чтобы приступить к составлению памятной записки об английской политике, которую превосходно понимал. Проработав над этим около часа, он начал уже понемногу приходить в себя, когда раздавшийся в кабинете звонок известил его о каком-то важном посетителе.
Вошел слуга.
— Кто там? — спросил прелат.
— Лицо, писавшее сегодня утром монсеньеру.
— Без подписи?
— Да, монсеньер.
— Но у этого лица есть же имя. Спросите его.
Слуга через минуту вернулся.
— Господин граф де Калиостро.
Принц вздрогнул.
— Пусть войдет.
Граф вошел; дверь за ним закрылась.
— Боже великий! — воскликнул кардинал. — Кого я вижу!
— Не правда ли, монсеньер, — с улыбкой сказал Калиостро, — я нисколько не изменился?
— Возможно ли? — пробормотал г-н де Роган. — Джузеппе Бальзамо жив; он, которого считали погибшим при том пожаре?! Джузеппе Бальзамо…
— Граф де Феникс, живой, да, монсеньер, и живой больше, чем когда-либо.
— Но, сударь, под каким именем вы явились ко мне? И почему вы не сохранили старое?
— Именно потому, монсеньер, что оно старое и вызывает — прежде всего во мне, да и в других тоже — много печальных и неприятных воспоминаний. Взять хотя бы вас, монсеньер: ведь вы отказались бы принять Джузеппе Бальзамо?
— Я! Нет, сударь, нет!
Кардинал, еще не придя в себя от изумления, забыл даже предложить Калиостро сесть.
— Значит, — продолжал гость, — у вашего высокопреосвященства память лучше и честности больше, чем у всех других людей вместе взятых.
— Сударь, вы мне когда-то оказали такую услугу…
— Не правда ли, монсеньер, — прервал его Бальзамо, — что я не постарел и по-прежнему представляю прекрасный пример действия моего эликсира жизни?
— Признаю это, сударь; но вы стоите выше всего человечества, щедро наделяя всех золотом и здоровьем.
— Здоровьем — пожалуй, да, монсеньер, — но золотом… нет, о нет!..
— Вы больше не делаете золота?
— Нет, монсеньер.
— Но почему же?
— Потому что я потерял последнюю частичку одного необходимого ингредиента, данного мне моим учителем, мудрым Альтотасом, после его отъезда из Египта. Это единственный рецепт, который не принадлежал мне.
— Он оставил его при себе?
— Нет… то есть да, он оставил его при себе или унес в могилу, как вам будет угодно.
— Он умер?