Ожерелье королевы
Шрифт:
— Сударь, — с некоторой надменностью ответил кардинал, считавший предъявление расписки доказательством недоверия, — поверьте, что я не отрекся бы от своего долга и без этой бумажки, так же как не отрекаюсь сейчас, когда она предъявлена; так что вы были не правы, обманывая меня.
— Обманывать вас, монсеньер? Клянусь вам, что у меня ни на минуту не было такого намерения.
Кардинал покачал головой.
— Вы хотели меня уверить, сударь, что обязательство уничтожено.
— Чтобы вы могли спокойно и счастливо наслаждаться пятьюстами тысячами ливров, — возразил в свою очередь Бальзамо, слегка пожимая плечами.
— Но в конце концов, сударь, — продолжал кардинал, — почему вы целых десять лет оставляли эту сумму невостребованной?
— Я знал, монсеньер, кому я ее вручил. Различные обстоятельства, игра, воры последовательно лишили меня всего моего состояния. Но, зная, что эти деньги в верных руках, я терпел и ждал до последней минуты.
— И эта последняя минута наступила?
— Увы, да, монсеньер.
— Так что вы больше не можете терпеть и ждать?
— Действительно, это для меня невозможно, — ответил Калиостро.
— И вы от меня требуете возвращения ваших денег?
— Да, монсеньер.
— Сегодня же?
— Если вам будет угодно.
Кардинал молчал, охваченный дрожью отчаяния. Потом изменившимся голосом он сказал:
— Господин граф, несчастные земные владыки не могут внезапно создавать капиталы с той же быстротой, как вы, волшебники, повелевающие духами мрака и света.
— О монсеньер, — сказал Калиостро, — поверьте, я бы не требовал эту сумму, если бы не знал заранее, что она у вас есть.
— У меня есть пятьсот тысяч ливров? У меня?! — воскликнул кардинал.
— Тридцать тысяч ливров золотом, десять тысяч серебром, остальное — бонами казначейства.
Кардинал побледнел.
— И они находятся здесь, в этом шкафу работы Буля, — продолжал Калиостро.
— О сударь! Вы и это знаете?
— Да, монсеньер, я знаю также, ценой каких жертв удалось вам добыть эту сумму. Я слышал, что она обошлась вам вдвое дороже своей стоимости.
— О, это совершенная правда!
— Но…
— Но?.. — воскликнул несчастный принц.
— Но я, монсеньер, — продолжал Калиостро, — в продолжение десяти лет двадцать раз подвергался опасности умереть от голода и от затруднительных обстоятельств, имея документ стоимостью в полмиллиона. И все же я ждал, чтобы вас не беспокоить. Поэтому я думаю, что мы более или менее расквитались.
— Расквитались, сударь! — воскликнул кардинал. — О, не говорите этого! Ведь за вами остается преимущество в том, что вы столь великодушно одолжили мне такую значительную сумму. Расквитались?! О нет, нет! Я и теперь, и вечно буду чувствовать себя вашим должником. Я только спрашиваю, господин граф, почему вы молчали десять лет, когда могли потребовать у меня эту сумму? Ведь в течение этих десяти лет у меня двадцать раз была возможность отдать вам эти деньги без всякого затруднения для себя.
— А в настоящую минуту? — спросил Калиостро.
— О, в настоящую минуту, я вовсе не скрываю, — воскликнул кардинал, — эта уплата, которой вы требуете… Ведь вы ее требуете, не правда ли?
— К сожалению, монсеньер!
— Она меня ужасно затрудняет.
Калиостро легким движением головы и плеч как бы хотел сказать: «Что делать, монсеньер, это так и по-другому быть не может!»
— Но вам, угадывающему все, — убеждал принц, — вам, кто умеет читать в глубине сердец и даже в глубине шкафов — что иногда еще хуже, — вам, вероятно, не нужно объяснять, почему мне так необходимы эти деньги, для какого таинственного и священного употребления я их предназначаю?
— Вы ошибаетесь, монсеньер, — возразил Калиостро ледяным тоном, — нет, я об этом даже не догадываюсь. Мои собственные тайны принесли мне достаточно огорчений, разочарований и невзгод, чтобы я стал заниматься еще и чужими тайнами, если только они меня не интересуют. Меня интересовало, есть ли у вас деньги или нет, поскольку я собирался потребовать с вас некую сумму. Но когда я узнал, что эти деньги у вас есть, мне было уже незачем знать, на что вы их предназначали. К тому же, монсеньер, если бы я сейчас узнал причину вашего затруднения, она могла бы показаться мне весьма серьезной и настолько достойной уважения, что я проявил бы слабость, согласившись еще подождать, а это в данных обстоятельствах, повторяю вам, причинило бы мне огромный ущерб. Так что я предпочитаю не знать.
— О сударь! — воскликнул кардинал, в котором последние слова графа пробудили гордость и обидчивость. — Не думайте, по крайней мере, что я хочу разжалобить вас своими личными затруднениями. У вас свои интересы; они представлены и гарантированы этим документом. Он подписан моей рукой, и этого достаточно. Вы получите свои пятьсот тысяч ливров.
Калиостро поклонился.
— Я хорошо знаю, — продолжал кардинал, страдая в душе от необходимости потерять в одну минуту деньги, собранные с таким трудом, — я знаю, сударь, что бумага эта — только признание долга, но не определяет срок платежа.
— Ваше высокопреосвященство соблаговолит извинить меня, — возразил граф, — но я ссылаюсь на буквальный текст расписки. А там написано:
«Удостоверяю, что получил от господина Джузеппе Бальзамо сумму в пятьсот тысяч ливров, которую обязуюсь выплатить по первому его требованию».
Кардинал вздрогнул всем телом; он забыл не только о долге, но и том, в каких выражениях этот долг был признан.
— Вы видите, монсеньер, — продолжал Бальзамо, — что я не требую чего-либо невозможного. Если вы не можете — другое дело. Но вот о чем я сожалею: ваше высокопреосвященство, кажется, изволили забыть, что эту сумму Джузеппе Бальзамо дал добровольно в крайнюю минуту, и кому же? Господину де Рогану, которого совсем не знал. Мне кажется, что это поступок, который достоин настоящего вельможи и которому господин де Роган, вельможа во всех отношениях, мог бы последовать, возвратив эту сумму. Но вы решили, что должно быть иначе. Не будем об этом больше говорить. Я беру обратно расписку. Прощайте, монсеньер.