Ожерелье королевы
Шрифт:
Оставалась только сама мадемуазель де Таверне. Ее сердце было бриллиантом чистой воды и, хотя его острые грани могли резать стекло, своею несокрушимой твердостью и глубокой чистотой оно одно только могло понять и откликнуться на безграничные страдания королевы.
Итак, Мария Антуанетта поедет к Андре. Она поведает ей о своем несчастье, будет умолять ее пожертвовать собой. Без сомнения, Андре откажется, потому что она не из тех, кого можно заставить; но мало-помалу смягчившись просьбами, она согласится. К тому же как знать, не окажется ли тогда возможным получить отсрочку: когда утихнет первый пыл короля, он, успокоенный наружным согласием обоих обрученных, в конце концов забудет об этом… Тогда на помощь явится путешествие. Андре и Шарни могут удалиться на некоторое время, пока гидра клеветы не успокоится, утолив свой голод; затем они могут пустить слух, что разошлись полюбовно, возвратив друг другу слово, и никто не догадается, что этот предполагавшийся брак был просто игрой.
Таким образом, мадемуазель де Таверне сохранит свободу, и Шарни точно так же. А королева избавится от мучительных угрызений совести, оттого что эгоистично принесла в жертву своей чести судьбу двух людей; при этом ее репутация, с которой связана честь ее мужа и детей, останется незатронутой и Мария Антуанетта передаст ее незапятнанной будущей королеве Франции.
Таковы были ее размышления.
Ей казалось, что она все обдумала и что ей удастся соблюсти и законы приличия, и интересы отдельных лиц. Перед столь ужасной опасностью необходимо было все обдумать, опираясь на неопровержимую логику. Необходимо было приготовиться как можно лучше к свиданию с такой опасной противницей, какой становилась мадемуазель де Таверне в тех случаях, когда она повиновалась не своему сердцу, а своей гордости.
Мария Антуанетта, обдумав все до мелочей, решила ехать. Ей очень хотелось предупредить Шарни не делать никакого неловкого шага, но ее остановила мысль, что за ней, без сомнения, следят и всякий ее поступок в такую минуту будет дурно истолкован, а она достаточно убедилась на опыте в здравомыслии, преданности и решительности Оливье и была уверена: он одобрит все, что она найдет нужным сделать.
Часы показывали три — время парадного обеда, представлений ко двору, приема посетителей. Королева принимала всех с ясным лицом и с благосклонностью, нисколько не умалявшей ее всем известной горделивости. С теми же, кого она считала врагами, она даже нарочно выказывала особенную твердость, которая обыкновенно не свойственна людям виновным.
Никогда еще при дворе не было так многолюдно, и никогда еще любопытные взоры не впивались так жадно в черты королевы, находившейся в опасности. Мария Антуанетта храбро выдержала нападение, сокрушила врагов, привела в восхищение друзей; людей равнодушных превратила в ревностных поклонников; рвение обратила в восторженность и предстала окруженной ореолом такой красоты и величия, что король при всех поздравил ее с этим.
Потом, когда все кончилось, когда с ее губ сбежала притворная улыбка, она вернулась к своим воспоминаниям, то есть к своим горестям, и почувствовала себя одинокой, совершенно одинокой на этом свете. Она переменила туалет, выбрала серую шляпу с голубыми лентами и цветами, темно-серое шелковое платье, села в карету и, сопровождаемая одной только придворной дамой, без охраны, велела везти себя в Сен-Дени.
Это был час, когда монахини, вернувшись в свои кельи, переходили от негромкого шума трапезной к полной тишине и сосредоточенности, предшествующим вечерней молитве.
Королева приказала позвать в приемную Андре де Таверне.
А та, стоя на коленях в белом пеньюаре, смотрела в окно на луну, что вставала из-за высоких лип, и в поэзии спускавшейся ночи находила источник для горячих, страстных молитв, которые возносила к Богу, стремясь облегчить душу.
Она упивалась неизлечимым горем добровольной разлуки. Такая пытка знакома лишь сильным душам: это и мука, и удовольствие. Она доставляет страдание, как и всякое обыкновенное горе, но может доставлять и своеобразное наслаждение, доступное тем, кто умеет свое счастье приносить в жертву гордости.
Андре по своей воле оставила двор, по своей воле порвала со всем, что могло поддерживать в ее сердце любовь. Одаренная гордостью Клеопатры, она не могла перенести даже мысли, что г-н де Шарни мог думать о другой женщине, даже если эта женщина была королевой.
У нее не было никакого доказательства его пылкой любви к другой женщине. Ревнивая Андре, имей она подобное доказательство, конечно, вынесла бы из него убеждение, которое заставило бы ее сердце обливаться кровью. Но разве она не видела, что Шарни равнодушно проходит мимо нее? И не подозревала ли она, что королева, несомненно с невинными намерениями, принимала поклонение Шарни и предпочтение, которое он отдавал ей?
К чему же после этого было оставаться в Версале? Чтобы вымаливать комплименты, подбирать крохи улыбок? Чтобы изредка, когда это будет неизбежно, он коснулся ее пальцев или предложил ей руку на прогулке, когда королеве заблагорассудится уступить ей право воспользоваться любезностью Шарни, не имея возможности в данную минуту самой принять эту любезность?
Нет, прочь недостойную слабость, прочь всякие сделки, не подобающие стойкому духу! Жизнь с любовью и сознанием, что тебя предпочитают всем остальным, — или монастырь с любовью и оскорбленной гордостью?
«Никогда, никогда! — повторяла себе гордая Андре. — Тот, кого я буду любить тайно, тот, кто для меня останется только туманным облаком, портретом, воспоминанием, никогда не оскорбит меня, всегда улыбнется мне, и одной мне!»
Вот почему она провела столько мучительных, но оставлявших свободу ее чувствам ночей; вот почему, находя счастье в возможности плакать в минуты слабости и проклинать в порыве раздражения, Андре предпочитала добровольное изгнание, сохранявшее неприкосновенными ее любовь и достоинство, возможности видеть человека, которого она ненавидела за то, что принуждена была любить его.
К тому же эти молчаливые созерцания чистой любви, этот божественный экстаз одиноких мечтаний для дикарки Андре были гораздо более подходящей жизнью, чем блестящие праздники в Версале, необходимость преклонять голову перед соперницами и опасения выдать заключенную в ее сердце тайну.
Как мы уже сказали, вечером в день святого Людовика королева приехала в Сен-Дени навестить Андре, предававшуюся мечтам в своей келье.
Андре пришли сказать, что прибыла королева, что весь капитул встретил ее в большой приемной и что после первых приветствий ее величество спросила, нельзя ли ей поговорить с мадемуазель де Таверне.
И странное дело! Этого было достаточно, чтобы сердце Андре, смягченное любовью, устремилось навстречу аромату Версаля — аромату, который она еще вчера проклинала и который становился для нее все более драгоценным по мере того, как все больше удалялся, драгоценным, как все, что исчезает, как все, что забывается, драгоценным, как любовь!
— Королева! — прошептала Андре. — Королева в Сен-Дени! Королева зовет меня!
— Скорей, торопитесь! — отвечали ей.
Она действительно поторопилась: набросила на плечи длинную монашескую накидку, стянула шерстяным поясом свое широкое платье и, даже не взглянув в маленькое зеркало, последовала за привратницей, приходившей ее звать.