Ожерелье королевы
Шрифт:
И она улыбнулась с такой мучительной горечью, что слезы брызнули у нее из глаз.
— О, — воскликнул Шарни, — вы самая благородная, самая великодушная из женщин! Если я не тотчас отвечаю, как меня побуждает к тому сердце, то это потому, что я чувствую себя неизмеримо ниже вас и не смею осквернять это возвышенное сердце, когда прошу для себя в нем места.
— Господин де Шарни, вы меня считаете виновной.
— Ваше величество!..
— Господин де Шарни, вы поверили словам кардинала.
— Ваше величество!..
— Господин де Шарни, я требую, чтобы вы сказали мне, какое впечатление произвело на вас поведение господина де Рогана?
— Я должен сказать, ваше величество, что господин де Роган не безумец, в чем вы его упрекали, и не слабый человек, как можно было бы подумать; это человек убежденный, это человек, который вас любил и любит и который в данную минуту является жертвой заблуждения: оно приведет его к гибели, а вас…
— Меня?
— Вас, ваше величество, к неизбежному бесчестью.
— Боже мой!
— Передо мной встает угрожающий призрак этой гнусной женщины — госпожи де Ламотт, исчезнувшей в то время, когда ее показание может вернуть вам все: покой, честь, безопасность в будущем. Эта женщина — ваш злой гений, она бич королевского сана; эта женщина, которую вы неосторожно сделали поверенной ваших секретов и, может быть, — увы! — интимных тайн…
— Моих секретов, моих интимных тайн! Ах, сударь, прошу вас! — воскликнула королева.
— Ваше величество, кардинал сказал вам достаточно ясно и не менее ясно доказал, что вы условились с ним относительно покупки ожерелья.
— А!.. Вы возвращаетесь к этому, господин де Шарни, — краснея, сказала королева.
— Простите, простите; видите, мое сердце менее великодушно, чем ваше, я не достоин, чтобы вы делились со мной вашими мыслями. Пытаясь вас смягчить, я только раздражаю вас.
— Послушайте, сударь, — сказала королева, к которой вернулась гордость, смешанная с гневом, — тому, чему верит король, могут верить все; с моими друзьями я не буду откровеннее, чем с моим супругом. Мне кажется, что у мужчины не может быть желания видеть женщину, если он не уважает ее. Я не о вас говорю, сударь, — с живостью добавила она, — и не о самой себе: я не женщина, я королева, и вы для меня не мужчина, а судья.
Шарни поклонился так низко, что королева могла найти достаточное удовлетворение для себя в этом смирении своего верноподданного.
— Я вам советовала, — вдруг сказала она, — оставаться в своих поместьях; это был благоразумный совет. Вдали от двора, который неприятен вам и чужд вашим привычкам, вашей прямоте и, позвольте добавить, вашей неопытности, — итак, я говорю, вдали от двора вы лучше могли бы судить о тех лицах, которые подвизаются на сцене этого театра. Надо помнить про оптический обман, господин де Шарни, и сохранить перед толпой румяна и котурны. Я была слишком снисходительной королевой и не заботилась о том, чтобы поддержать в глазах тех, кто меня любил, ослепительный блеск королевского сана. Ах, господин де Шарни, ореол короны избавляет королеву от необходимости быть целомудренной, кроткой, а главное, от того, чтобы иметь сердце. Ведь ты королева и властвуешь; для чего возбуждать к себе любовь?
— Я не могу выразить, — ответил сильно взволнованный Шарни, — как меня огорчает суровость вашего величества. Я мог забыть, что вы моя королева, но — признайте по справедливости — я никогда не забывал, что из всех женщин вы наиболее достойны моего почтения и…
— Не доканчивайте, я не прошу милостыни. Да, я повторяю: вам необходимо удалиться. Я предчувствую, что в конце концов ваше имя будет произнесено в этом деле.
— Ваше величество, это невозможно!
— Вы говорите — невозможно! Подумайте о могуществе тех, кто вот уже полгода играет моим добрым именем, моей жизнью! Не говорили ли вы, что кардинал уверен в своей правоте, что он действует под влиянием заблуждения, в которое его ввели! Те, кто мог внушить подобную уверенность и создать подобное заблуждение, сумеют доказать вам, что вы вероломный подданный короля и позорный друг для меня. Те, что так удачно измышляют ложь, очень легко открывают истину! Не теряйте времени, опасность велика; удалитесь в ваши земли, бегите от огласки, которая произойдет при судебном разбирательстве, направленном против меня: я не хочу, чтобы моя судьба увлекла вас за собой; я не хочу, чтобы ваша будущность пострадала. У меня же, слава Богу, есть невиновность и сила, нет ни единого пятна на жизни; я готова, если понадобится, пронзить себе грудь, чтобы показать врагам моим чистоту моего сердца, — я выдержу борьбу. Для вас она может кончиться гибелью, бесславием и, быть может, тюрьмой… Возьмите назад эти столь великодушно предложенные вами деньги и с ними вместе примите уверение, что ни одно благородное движение вашей души не ускользнуло от меня, что ни одно из ваших сомнений не оскорбило меня, что ни одно ваше страдание не осталось без отклика в моей душе. Уезжайте, говорю вам, и ищите в ином месте то, чего королева Франции не может вам более дать: веру, надежду, счастье. Я считаю, что пройдет около двух недель, пока Париж узнает об аресте кардинала, пока будет созван парламент, пока будут даны показания. Уезжайте! У вашего дяди стоят наготове два судна в Шербуре и Нанте — выбирайте любое, но оставьте меня. Я приношу несчастье; бегите от меня. Я дорожила только одним в жизни и, лишившись этого, чувствую себя погибшей.
С этими словами королева быстро поднялась, точно отпуская Шарни, как при окончании аудиенции.
Он приблизился к ней с прежней почтительностью, но более поспешно.
— Ваше величество, — произнес он изменившимся голосом, — вы мне сейчас указали мой долг. Не в моем имении, не вдали от Франции кроется опасность: она в Версале, где вас подозревают, она в Париже, где будут вас судить. Необходимо, ваше величество, чтобы любое подозрение рассеялось, чтобы всякое заключение суда было оправданием для вас; и так как у вас не может быть более верного свидетеля, более решительной поддержки, чем я, то я остаюсь. Тот, кто знает так много про нас, ваше величество, выскажет все, что знает. Но, по крайней мере, мы будем иметь неоценимое для смелых людей счастье — видеть наших врагов лицом к лицу. Пусть они трепещут перед величием неповинной королевы и перед отвагою человека, который лучше их. Да, я остаюсь. И верьте мне: вашему величеству нет больше надобности скрывать свои мысли от меня. Всем хорошо известно, что я не из тех, кто бежит. Вы хорошо знаете, что я ничего не боюсь; вы знаете также, что не нужно отправлять меня в ссылку для того, чтобы никогда не видеть меня более. О ваше величество, сердца понимают друг друга в разлуке, издали сердечное стремление еще более горячо, чем вблизи. Вы желаете, чтобы я уехал ради вас, а не ради себя. Не бойтесь: находясь недалеко, чтобы иметь возможность помочь вам, защитить вас, я буду вместе с тем настолько далеко, что не смогу обидеть вас или вредить вам. Вы ведь меня не видели, не правда ли, когда я целую неделю жил на расстоянии ста туазов от вас, подстерегая каждое ваше движение, считая ваши шаги, живя вашей жизнью?.. Что же, так будет и на этот раз, потому что я не сумею исполнить вашей воли: я не могу уехать! Впрочем, что вам до того!.. Разве вы будете думать обо мне?
Королева отстранила молодого человека движением руки.
— Как вам угодно, — сказала она, — но вы меня поняли, вы не должны ошибочно истолковывать мои слова. Я не кокетка, господин де Шарни; говорить, что думаешь, думать, что говоришь, — вот преимущество настоящей королевы; я такова. Однажды, сударь, я избрала вас между всеми. Я не знаю, что влекло мое сердце к вам. Я жаждала сильной и чистой дружбы; я вам дала это заметить, не так ли? Сегодня уже не то: я более не думаю так, как раньше. Ваша душа уже не сестра моей. Я так же откровенно говорю вам: пощадим друг друга.
— Хорошо, ваше величество, — прервал ее Шарни, — я никогда не думал, что вы меня избрали, я никогда не думал… Ах, ваше величество, я не могу переносить мысль, что потеряю вас. Ваше величество, я не помню себя от ревности и ужаса. Ваше величество, я не могу допустить, чтобы вы отняли у меня свое сердце. Оно мое, вы мне его отдали; никто его не отнимет у меня, иначе как с моею жизнью. Останьтесь женщиной, будьте доброй, не злоупотребляйте моей слабостью: вы только что упрекали меня за мои сомнения, а теперь сами подавляете меня ими.
— У вас сердце ребенка, сердце женщины! — сказала она. — Вы хотите, чтобы я рассчитывала на вас!.. Хорошие мы защитники друг друга! Слабы! О да, вы слабы! И я, увы, не сильнее вас!
— Я не любил бы вас, если бы вы были иною, — прошептал он.
— Как, — живо и горячо сказала она, — эта проклинаемая королева, эта погибшая королева, эта женщина, которую будет судить парламент, которую осудит общественное мнение, которую супруг, ее король, быть может, прогонит, — эта женщина находит сердце, любящее ее!