Ожерелье королевы
Шрифт:
— Слугу, благоговеющего перед нею и предлагающего всю кровь своего сердца за недавно пролитую ею слезу!
— Эта женщина, — воскликнула королева, — благословенна, она горда, она первая среди женщин, счастливейшая из них… Эта женщина слишком счастлива, господин де Шарни! Я не знаю, как эта женщина могла жаловаться, простите ей!
Шарни упал к ногам Марии Антуанетты и поцеловал их в порыве благоговейной любви.
В эту минуту дверь потайного коридора отворилась и на пороге показался король, дрожащий и точно пораженный громом.
Он застал у ног Марии Антуанетты человека, которого обвинял граф Прованский.
XXIV
СВАТОВСТВО
Королева и Шарни обменялись таким испуганным взглядом, что самый жестокий враг пожалел бы их в эту минуту.
Шарни медленно поднялся и поклонился королю с глубоким почтением.
Высоко вздымавшееся кружевное жабо свидетельствовало, как сильно билось сердце Людовика XVI.
— А, — сказал он глухим голосом, — господин де Шарни!
Граф ответил вторым поклоном.
Королева почувствовала, что не может говорить, что она погибла.
Король продолжал с удивительной сдержанностью:
— Господин де Шарни, для дворянина не особенно почетно быть пойманным с поличным на воровстве.
— На воровстве?! — прошептал Шарни.
— На воровстве?! — повторила королева, которой казалось, что в ее ушах продолжают звучать ужасные обвинения, касавшиеся ожерелья, и ей представилось, что они запятнают вместе с нею и графа.
— Да, — продолжал король, — становиться на колени пред женой другого — воровство; а когда эта женщина — королева, сударь, такое преступление называется оскорблением величества. Я велю вам передать это, господин де Шарни, через моего хранителя печатей.
Граф хотел заговорить; он хотел уверить короля в своей невиновности, когда королева пришла ему на помощь. В своем великодушном нетерпении она не могла допустить, чтобы обвиняли человека, которого она любила.
— Государь, — с живостью сказала она, — мне кажется, что вы вступили на путь дурных подозрений и недобрых опасений; эти подозрения и опасения несправедливы, предупреждаю вас. Я вижу, что почтение сковывает уста графа но, хорошо зная его сердце, не потерплю, чтобы его обвиняли, и выступлю в его защиту.
Она остановилась, обессилев от волнения, испугавшись той лжи, которую она должна была изобрести, и растерявшись от сознания, что не может ничего выдумать.
Но в этой самой нерешительности, казавшейся ненавистной для гордого ума королевы, и заключалось спасение ее как женщины. В таких трагических обстоятельствах, когда зачастую ставится на карту честь и жизнь женщины, застигнутой врасплох, бывает достаточно одной минуты, чтобы быть спасенной, и одной секунды, чтобы погибнуть.
Королева совершенно инстинктивно ухватилась за возможность передышки; она разом пресекла подозрения короля, сбила его с толку и дала графу собраться с мыслями. Эти решительные минуты подобны быстрым крыльям, на которых уверенность ревнивца уносится так далеко и почти никогда не возвращается, если только не вернет ее на своих крыльях демон — покровитель завистников любви.
— Вы, быть может, — ответил Людовик XVI, переходя от роли короля к роли подозрительного мужа, — скажете мне, что я не видел господина де Шарни на коленях перед вами, мадам? А для того, чтобы оставаться на коленях, не получая приказания встать, надо…
— Надо, — строго сказала королева, — чтобы подданный французской королевы испрашивал у нее какую-нибудь милость… Это, мне кажется, довольно частый случай при дворе.
— Испрашивал у вас милости? — воскликнул король.
— И милости, которой я не могла даровать, — продолжала королева. — Не будь этого, клянусь вам, господин де Шарни не стал бы настаивать и я немедленно подняла бы его, радуясь возможности исполнить желание дворянина, к которому питаю исключительное уважение.
Шарни вздохнул свободно. Во взгляде короля мелькнула нерешительность, и лицо его понемногу стало утрачивать несвойственное ему выражение угрозы, вызванное неожиданной сценой, которую он застал.
Между тем Мария Антуанетта лихорадочно старалась придумать что-нибудь, чувствуя в душе гнев от необходимости лгать и теряясь от сознания, что не находит ничего правдоподобного.
Заявив о своей невозможности даровать графу испрашиваемую милость, она рассчитывала пресечь дальнейшее любопытство короля и надеялась, что допрос на этом остановится. Она ошиблась: всякая другая женщина на ее месте поступила бы более искусно, не принялась бы за дело так круто; но лгать перед любимым человеком было для нее ужасной пыткой. Явиться перед ним в жалком и фальшивом свете обманщицы из комедии — значило завершить все обманы и все хитрости, связанные с интригой в парке, развязкою, вполне достойной всех этих гнусностей. Для нее это было почти равносильно тому, чтобы оказаться виновною в них; это было хуже смерти.
Она еще колебалась. Она отдала бы жизнь за то, чтобы Шарни придумал эту ложь; но он, правдивый дворянин, не мог этого сделать и даже не думал о том. Движимый деликатностью, он боялся даже иметь вид человека, готового защитить честь королевы.
То, о чем мы рассказываем здесь во многих строках, — быть может, даже в слишком многих, хотя данные обстоятельства дают обильный материал для описания, — трое действующих лиц этой сцены перечувствовали и высказали в какие-нибудь полминуты.
Мария Антуанетта ждала, когда сорвется с уст короля вопрос, который наконец последовал:
— Скажите же мне, мадам, что это за милость, о которой напрасно молил господин де Шарни, так что был вынужден стать на колени перед вами?
И как бы желая смягчить резкость своего вопроса, в котором сквозило подозрение, король добавил:
— Быть может, я буду счастливее вас и господину де Шарни не придется становиться на колени передо мной.
— Государь, я вам сказала, что господин де Шарни просил о совершенно невозможной вещи.
— Но в чем она состоит, по крайней мере?
«О чем просят на коленях? — спрашивала себя королева. — Что можно просить у меня неисполнимого?.. Ну же, ну, скорее».
— Я жду, — сказал король.
— Государь, дело в том… что просьба господина де Шарни — семейная тайна.
— Для короля нет тайн; он господин в своем королевстве и отец, пекущийся о чести и безопасности всех своих подданных, своих детей, даже тогда, — добавил Людовик XVI с грозным достоинством, — когда эти недостойные дети затрагивают честь и безопасность своего отца.