Ожерелье королевы
Шрифт:
— Я еду в Таверне-Мезон-Руж.
— Хорошо… очень хорошо… ты делаешь вид, что едешь в Мезон-Руж… Никто не будет проверять этого… Однако будь осторожен: на вас обоих устремлено много глаз.
— На нас обоих?.. На кого же?
— Она, видишь ли, очень пылкого характера, — продолжал старик, — и своими бурными вспышками способна все погубить. Берегись, будь благоразумнее ее…
— Послушайте, — воскликнул Филипп с глухой яростью, — я действительно прихожу к заключению, сударь, что вы потешаетесь на мой счет, и это, клянусь вам, вовсе не говорит о вашей доброте! К тому же это нехорошо, потому что вы, видя мое сильное огорчение и раздражение, вынуждаете меня нарушить долг почтения по отношению к вам.
— Почтения? Ну, от него я тебя освобождаю… Ты достаточно взрослый малый, чтобы устраивать наши дела, и справляешься с этим так успешно, что сам внушаешь мне почтение. Ты Жеронт, а я Шалый. Послушай, оставь мне адрес, по которому я мог бы известить тебя, если случится что-нибудь неотложное.
— Таверне, сударь, — сказал Филипп, полагая, что к старику наконец вернулся здравый смысл.
— Ты шутишь! Таверне в восьмидесяти льё отсюда! Ты воображаешь, что если мне надо будет дать тебе важный, спешный совет, то я стану наугад гнать курьеров по дороге в Таверне? Полно! Я ведь не прошу тебя дать мне адрес твоего домика в парке, потому что кто-нибудь мог бы проследить за моими посланцами или узнать мою ливрею, но выбери другой какой-нибудь адрес на расстоянии четверти часа пути… Есть же у тебя фантазия, какого черта! Тот человек, который ради своей любви делает то, что ты сейчас сделал, должен всегда уметь найтись, черт возьми!
— Домик в парке! Любовь, фантазия! Сударь, мы играем в загадки, причем отгадок вы мне не говорите.
— Я не знаю чудовища более явного и более скрытного, чем ты! — с досадой воскликнул отец. — Мне никогда не приходилось также встречать более обидную скрытность! Право, можно подумать, что ты боишься, как бы я не выдал тебя. Это было бы странно!
— Сударь! — вне себя воскликнул Филипп.
— Хорошо, хорошо, держи свои тайны при себе; храни тайну о нанятом тобою домике прежнего начальника волчьей охоты.
— Я нанял домик начальника волчьей охоты? Я?
— Храни про себя тайну твоих ночных прогулок с двумя очаровательными приятельницами.
— Я!.. Мои прогулки! — прошептал, бледнея, Филипп.
— Храни тайну поцелуев, которым, как меду, дали жизнь цветы и прохладная роса.
— Сударь! — почти закричал Филипп, пьянея от безумной ревности. — Сударь, замолчите ли вы?
— Хорошо, хорошо, повторяю тебе: все, что ты делал, было мне известно, а говорил я тебе об этом? Мог ли ты заподозрить, что я все это знал? Твоя близость с королевой, милостиво встретившей твои ухаживания, твои прогулки в купальню Аполлона, Боже мой! Да ведь это жизнь и счастье для всех нас! Так не бойся же меня, Филипп… Доверься же мне.
— Сударь, вы внушаете мне отвращение! — воскликнул Филипп, закрывая лицо руками.
И действительно, несчастный Филипп чувствовал отвращение к человеку, который обнажал его раны и, не довольствуясь этим, растягивал края этих ран, бередил их с какою-то яростью. Он в самом деле испытывал отвращение к человеку, который приписывал ему счастье другого и, думая, что льстит ему, жестоко терзал его счастьем соперника.
Все, что отец узнал, все, что угадал, все, что недоброжелатели приписывали г-ну де Рогану, а более сведущие лица связывали с Шарни, — все это барон относил к своему сыну. По его мнению, человек, любимый королевою, был Филипп, которого она мало-помалу, незаметно вела к высокому положению фаворита. Вот причина полного душевного довольства, от которого за последние месяцы стало отрастать брюшко г-на де Таверне.
Филипп, натолкнувшись на эту новую трясину гнусности, содрогнулся при мысли, что его толкает туда тот самый человек, который должен был бы действовать с ним заодно ради их общей чести. Удар этот был так жесток, что Филипп в первую минуту был совершенно ошеломлен и не мог выговорить ни слова, пока барон продолжал болтать с еще большим оживлением.
— Знаешь, — продолжал он, — ты все сделал мастерски, ты направил всех по ложному следу… Сегодня вечером пятьдесят взглядов сказали мне: «Это Роган!» Сто взглядов говорили: «Это Шарни!», а двести: «Это Роган и Шарни!» Ни один, слышишь ли, ни один не сказал: «Это Таверне!» Повторяю тебе, ты все сделал мастерски, и мои поздравления — самое меньшее, что тут можно сказать. Впрочем, милый мой, это делает честь и тебе и ей. Ей — потому что она выбрала тебя; тебе — потому что ты умеешь держать ее в своей власти.
Филипп, взбешенный этою последнею стрелой, устремил на безжалостного старика молниеподобный взгляд, служивший предвестником бури; но раздавшийся во дворе стук кареты и вслед за тем какой-то непонятный шум и беготня отвлекли его внимание.
До него донесся голос Шампаня:
— Мадемуазель! Это мадемуазель!
И несколько голосов повторяли наперебой:
— Мадемуазель!..
— Как мадемуазель? — сказал барон. — Какая еще мадемуазель?
— Это моя сестра! — прошептал изумленный Филипп, узнав Андре, которая выходила из кареты, освещенная факелом швейцара.
— Ваша сестра!.. — повторил старик. — Андре? Может ли это быть?
Вошедший в это время Шампань подтвердил слова Филиппа.
— Сударь, — обратился он к нему, — мадемуазель, ваша сестра, прошла в будуар, смежный с большой гостиной; она желает поговорить с вами.
— Пойдемте к ней! — воскликнул барон.
— Она имеет дело ко мне, — сказал Филипп с поклоном, — и если позволите, я пойду первым.
В эту минуту вторая карета с шумом въехала во двор.
— Кого там еще черт принес? — пробормотал барон. — Сегодня вечер неожиданностей.
— Господин граф Оливье де Шарни! — крикнул швейцар лакеям.
— Проведите господина графа в гостиную, — приказал Филипп Шампаню, — господин барон его примет… Я иду в будуар говорить с сестрой.
Оба медленно стали спускаться по лестнице.
«Что привело сюда графа?» — спрашивал себя Филипп.
«Что привело сюда Андре?» — думал барон.
XXVIII
ОТЕЦ И НЕВЕСТА
Гостиная находилась в главном корпусе дома, в нижнем этаже. Налево от нее был будуар, откуда по лестнице можно было пройти на половину Андре.
Направо была другая маленькая гостиная, через которую был вход в большую.
Филипп быстро прошел в будуар, где ждала его сестра. Еще в передней он ускорил шаги, чтобы скорее обнять любимую сестру.
Как только он открыл двустворчатую дверь будуара, Андре обвила его шею руками и расцеловала его с такой радостью, которая уже давно стала незнакома ее печальному, влюбленному и несчастному брату.
— Милосердное Небо! Что с тобой случилось? — спросил молодой человек у Андре.
— Счастье! Большое счастье, брат мой!