Ожерелье королевы
Шрифт:
— Так оставим графиню и будем говорить о нас.
— О нет, ваше величество, поговорим сначала о ней, потому что некоторые слова вашего величества поселили во мне мучительное подозрение: мне показалось, что ваше величество упрекали меня в ухаживаниях за графиней?
— Я еще ни в чем вас не упрекала, сударь, но потерпите.
— О ваше величество, дело в том, что подобное подозрение объяснило бы мне всю чувствительность вашей души… Хотя это и повергло бы меня в отчаяние, но я понял бы до сих пор необъяснимую суровость вашего обращения со мной.
— Тут мы перестаем понимать друг друга, — сказала королева, — ваши слова для меня непроницаемый мрак, а я у вас спрашиваю объяснения не для того, чтобы мы запутывались еще более. К делу! К делу!
— Ваше величество, — воскликнул кардинал, умоляюще складывая руки и приближаясь к королеве, — окажите мне милость, не уходите от этого разговора, еще два слова относительно того вопроса, которого мы сейчас коснулись, и мы поняли бы друг друга.
— Право, вы говорите на языке, мне совершенно незнакомом; вернемся к французскому, прошу вас. Где ожерелье, которое я возвратила ювелирам?
— Ожерелье, которое вы возвратили! — воскликнул г-н де Роган.
— Да, что вы с ним сделали?
— Я? Я не знаю, ваше величество.
— Постойте, дело совершенно просто: госпожа де Ламотт взяла это ожерелье, вернула его от моего имени; а ювелиры уверяют, что не получали его обратно. У меня в руках расписка, доказывающая противное; ювелиры говорят, что расписка подложна. Госпожа де Ламотт могла бы одним словом все объяснить… Найти ее нельзя, ну что же! Позвольте мне заменить догадками неясные факты. Госпожа де Ламотт хотела отдать ожерелье. А вы, со своей манией — рожденной, без сомнения, самыми добрыми чувствами, — заставить меня купить ожерелье, вы, после того как уже раз приносили его мне, предлагая заплатить за меня…
— Ваше величество отказались весьма сурово, — вздыхая, произнес кардинал.
— Так вот, вы, упорствуя в своей навязчивой идее — сделать меня обладательницей этого ожерелья, не возвратили его ювелирам, с тем чтобы вернуть его мне при удобном случае. Госпожа де Ламотт не устояла, хотя она и знала о том, что я не хочу этого, что я не могу заплатить, знала о моем непреклонном решении не брать ожерелья без денег; госпожа де Ламотт, из усердия, вступила в заговор с вами, а теперь боится моего гнева и не показывается. Верно это? Восстановила ли я истину во мраке? Скажите, что да. Позвольте упрекнуть вас за легкомыслие и ослушание моим твердо выраженным приказаниям; вы отделаетесь внушением, и все будет кончено. Я даже сделаю больше: я обещаю вам простить госпожу де Ламотт. Но, ради Бога, больше света, света, сударь! В настоящую минуту я не хочу, чтобы какая-либо тень падала на меня… Я не хочу этого, слышите вы?
Королева произнесла эти слова с такою живостью, так сильно их подчеркнула, что кардинал не мог и не посмел ее прервать, но как только она кончила, он заговорил, подавляя вздох:
— Ваше величество, я отвечу на все ваши предположения. Нет, я не остался при своей мысли возвратить вам ожерелье, потому что я был убежден, что оно уже в ваших руках. Нет, я не вступал ни в какой заговор с госпожой де Ламотт по поводу этого ожерелья. Нет, его точно так же нет у меня, как и у ювелиров, как нет его и у вас, по вашим словам.
— Но это невозможно! — воскликнула королева в изумлении. — Ожерелье не у вас?
— Нет, ваше величество.
— Вы не советовали госпоже де Ламотт временно исчезнуть?
— Нет, ваше величество.
— Вы ее не прячете?
— Нет, ваше величество.
— Вы не знаете, что с нею сталось?
— Не более, чем вы, ваше величество.
— Но в таком случае, как вы объясняете себе то, что происходит?
— Ваше величество, я должен сознаться, что не могу объяснить себе этого. К тому же, мне уже не в первый раз приходится жаловаться на то, что королева меня не понимает.
— Когда же это было, сударь? Я этого не помню.
— Будьте добры, ваше величество, — сказал кардинал, — мысленно перечитать мои письма.
— Ваши письма? — удивленно переспросила королева. — Вы мне писали, вы?
— Слишком редко, ваше величество, сравнительно со всем, что было у меня на сердце.
Королева встала.
— Мне кажется, — сказала она, — что мы оба ошибаемся; прекратим же скорее эту шутку. Что вы говорите о письмах? Какие это письма и что у вас на сердце или в сердце — я не помню уже, как вы только что выразились?
— Боже мой! Ваше величество, я, быть может, в своем увлечении дерзнул громко высказать тайну моей души.
— Какую тайну? В здравом ли вы уме, господин кардинал?
— Ваше величество!
— О, без уверток! Вы говорите как человек, желающий поставить мне ловушку или запутать меня перед свидетелями.
— Клянусь вам, ваше величество, что я ничего не сказал… Разве действительно кто-нибудь слушает нас?
— Нет, кардинал, тысячу раз нет, нет никого… Объяснитесь же, но до конца, и если вы в полном рассудке, то докажите это.
— О ваше величество, почему здесь нет госпожи де Ламотт? Она наш друг и помогла бы мне воскресить если не привязанность, то, по крайней мере, память вашего величества.
— Наш друг? Мою привязанность? Мою память? Я решительно ничего не понимаю.
— О ваше величество, умоляю вас, — сказал кардинал, возмущенный резким тоном королевы, — пощадите меня. Вы вольны не любить меня более, но не оскорбляйте меня.
— Ах, Боже мой! — воскликнула королева, бледнея. — Боже мой! Что говорит этот человек?
— Очень хорошо! — продолжал г-н де Роган, оживляясь по мере того, как гнев закипал в его груди. — Очень хорошо. Мне кажется, ваше величество, я был достаточно скромен и сдержан, чтобы вы не обращались так дурно со мной; впрочем, я могу упрекать вас только в легкомыслии. Я напрасно повторяюсь. Я должен был бы знать, что когда королева сказала: «Я не хочу больше» — это столь же властный закон, как когда женщина говорит: «Я хочу».
Королева гневно вскрикнула и схватила кардинала за кружевной манжет.