Ожерелье королевы
Шрифт:
Увы, настанет время, бедная королева, когда эту улыбку, которую ставят тебе в упрек как дар любящим тебя людям, ты будешь тщетно обращать к людям, тебя разлюбившим!
Граф д’Артуа подошел к Филиппу, пока королева советовалась с Андре относительно отделки для охотничьего платья.
— Действительно ли, — спросил он, — господин Вашингтон такой великий генерал?
— Великий человек, монсеньер.
— А как показали там себя французы?
— Хорошо. А англичане, наоборот, плохо.
— Согласен. Вы сторонник новых идей, дорогой мой господин Филипп де Таверне; но поразмыслили ли вы об одной вещи?
— О какой, монсеньер? Я должен сознаться вам, что там, в лагерях, саваннах, на берегу Великих озер, я имел время подумать о многом.
— Да вот подумали ли вы, например, о том, что, воюя там, вы вели войну не с индейцами и не с англичанами.
— А с кем же?
— Сами с собой.
— Монсеньер, я не стану оспаривать ваших слов… Это весьма возможно.
— Вы признаете…
— Я признаю, что событие, благодаря которому была спасена монархия, может иметь печальные последствия.
— Да, но эти последствия могут стать смертельными для тех, кто пережил первый незначительный инцидент.
— Увы, монсеньер!
— Вот почему я нахожу, что победы господина Вашингтона и маркиза де Лафайета не принесли нам особенной пользы. Так считать — это эгоизм, я согласен… Но не сетуйте: это эгоизм не личный.
— О, монсеньер…
— А знаете ли, почему я стал бы вам помогать всеми силами?
— Монсеньер, какова бы ни была причина, я буду питать за это живейшую признательность вашему королевскому высочеству.
— Ведь вы, дорогой мой де Таверне, не принадлежите к тем, кому трубят славу на каждом перекрестке; вы храбро исполняли свою службу, но фанфары вас не привлекают. Вас не знают в Париже, вот за это я вас и люблю; в противном случае, клянусь честью, господин де Таверне… Я эгоист, видите ли!
После этих слов принц со смехом поцеловал руку королеве и поклонился Андре любезно и с большей почтительностью, чем обыкновенно кланялся женщинам. Затем открылась дверь и он исчез.
Тогда королева разом оборвала разговор с Андре и обернулась к Филиппу.
— Видели ли вы своего отца, сударь?
— Я его видел в приемной, когда шел сюда; моя сестра предупредила его.
— Но почему же вы не отправились прежде повидаться с отцом?
— Я послал к нему своего камердинера, ваше величество, и свой небольшой багаж, но господин де Таверне прислал ко мне обратно этого человека с приказанием представиться сначала королю или вашему величеству.
— И вы повиновались?
— С восторгом, ваше величество, и таким образом мне удалось обнять сестру.
— Сегодня чудная погода! — воскликнула королева в радостном возбуждении. — Госпожа де Мизери, завтра лед растает, мне сейчас же нужны мои сани.
Первая дама покоев собралась уйти, чтобы выполнить приказание.
— Пусть мне подадут шоколад сюда, — прибавила королева.
— Ваше величество, вы не будете завтракать? — спросила г-жа де Мизери. — Ведь и так уже вы не ужинали вчера.
— Вот и ошибаетесь, добрая моя Мизери, мы ужинали. Спросите мадемуазель де Таверне.
— И очень хорошо, — отвечала Андре.
— Но это не помешает мне выпить шоколад, — прибавила королева. — Скорее, скорее, милая Мизери, это чудное солнце соблазняет меня; сегодня будет много народа на пруду Швейцарцев.
— Ваше величество, вы собираетесь кататься на коньках? — спросил Филипп.
— О, вы станете смеяться над нами, господин американец! — воскликнула королева. — Ведь вы преодолели Великие озера, в которых больше льё, чем в нашем пруду шагов.
— Ваше величество, — отвечал Филипп, — здесь вы тешитесь холодом и пройденным расстоянием, а там от этого умирают.
— Вот мой шоколад. Андре, вы выпьете чашечку?
Андре, вспыхнув от радости, поклонилась.
— Вы видите, господин де Таверне, что я все та же: этикет внушает мне такой же страх, как и раньше… Помните, господин Филипп? А сами вы изменились?
Эти слова проникли в самое сердце молодого человека: часто сожаление, высказываемое женщиной, — удар кинжалом для тех, кому она небезразлична.
— Нет, ваше величество, — ответил он отрывисто, — нет, я не изменился, сердцем по крайней мере.
— В таком случае, если вы сохранили то же сердце, — сказала с оживлением королева, — а оно было славное, мы поблагодарим вас за это по-своему… Чашку для господина де Таверне, госпожа де Мизери.
— О ваше величество, — сказал Филипп в полном смущении, — вы слишком снисходительны. Такая честь бедному, неизвестному солдату…
— Старому другу, — воскликнула королева, — вот и все! Сегодняшний день заставляет меня как бы снова переживать все очарование молодости; сегодняшний день застает меня счастливой, свободной, гордой, безумной! Он напоминает мне мои первые прогулки в моем любимом Трианоне и наши экскурсии с Андре; напоминает мои розы, клубнику, мои вербены, птиц, которых я старалась различать, гуляя по саду, — все и всех, включая моих милых садовников, довольные лица которых всегда означали для меня сюрприз или в виде нового распустившегося цветка, или ароматного созревшего плода; напоминает мне господина де Жюсьё и этого оригинала Руссо, уже умершего… Сегодняшний день… Я вам говорю, что он… меня делает безумной! Но что с вами, Андре? Вы покраснели! А с вами что, господин Филипп? Вы побледнели!
Действительно, лица брата и сестры выдали их волнение при этих мучительных для них воспоминаниях.
Но оба при первых же словах королевы призвали на помощь все свое мужество.
— Я обожгла себе нёбо, — сказала Андре, — извините меня, ваше величество.
— А я, ваше величество, — сказал Филипп, все еще не могу свыкнуться с мыслью, что вы оказываете мне честь, достойную знатного вельможи.
— Ну-ну, — перебила его Мария Антуанетта, наливая сама шоколад в чашку Филиппа, — вы же солдат и, следовательно, привыкли к огню; обжигайтесь же храбро моим шоколадом, так как мне некогда ждать.