Ожерелье королевы
Шрифт:
— Почему, мадам?
— Потому, что если вы желали убедиться, поздно или рано я возвращаюсь, вам не к чему было ни закрывать ворота, ни отдавать приказание никого не пропускать, а просто надо было прийти ко мне и спросить меня: «В котором часу вы вернулись, мадам?»
— О! — воскликнул король.
— Вы не можете больше сомневаться, сударь; ваши шпионы были введены в заблуждение или подкуплены, двери взломаны или открыты, ваши опасения побеждены, ваши подозрения рассеяны. Я видела вас сконфуженным от сознания, что вы употребили насилие против невинной женщины. Я могла продолжать наслаждаться своей победой. Но я нахожу ваш образ действий позорным для короля, неприличным для дворянина и не могу отказать себе в удовольствии сказать вам это.
Король стряхнул пылинку со своего жабо, по-видимому обдумывая ответ.
— Как бы вы ни старались, — сказала королева, покачав головой, — вам не удастся оправдать свое поведение по отношению ко мне.
— Напротив, мадам, мне это будет очень легко сделать, — отвечал король. — Разве хотя бы один человек во дворце подозревал, что вы не вернулись? А если все знали, что вы у себя, то никто не мог отнести на ваш счет мой приказ запереть все ворота. Припишут ли его рассеянному образу жизни господина графа д Артуа или кого-нибудь другого, вы понимаете, это меня мало интересует.
— И что же дальше, государь? — прервала королева.
— Делаю вывод: я был прав, раз все приличия по отношению к вам были соблюдены, а вы, не сделав того же по отношению ко мне, вы были не правы; если же я хотел просто дать вам скрытым образом урок, на что я надеюсь, судя по вашему раздражению, то я прав вдвойне и не отказываюсь от того, что сделал.
Королева выслушала ответ своего супруга, и постепенно спокойствие все более возвращалось к ней, но не потому, что ее раздражение рассеялось, а потому, что ей хотелось приберечь все свои силы для борьбы, которая, по ее мнению, не только не кончилась, но едва только начиналась.
— Прекрасно! — сказала она. — Итак, вы не считаете нужным извиниться за то, что дочь Марии Терезии, вашу жену и мать ваших детей, вы заставили томиться у входа в ее дом как первую встречную? Нет, на ваш взгляд, это чисто королевская шутка, полная аттической соли, шутка, нравоучительность которой увеличивает ее достоинство. Итак, в ваших глазах совершенно естественный поступок — заставить французскую королеву провести ночь в домике, где граф д’Артуа принимает девиц из Оперы и разных придворных дам, любительниц галантных похождений? О, это все пустяки — король стоит выше этих мелочей, а в особенности король-философ! А ведь вы философ, государь! Заметьте, что в этом эпизоде на долю графа д’Артуа выпала самая благородная роль. Имейте в виду, что он мне оказал огромную услугу. Знайте, что на этот раз мне надо было поблагодарить Небо за то, что мой деверь ведет веселую жизнь, так как его рассеянный образ жизни послужил покровом для моего стыда и его пороки оберегли мою честь.
Король покраснел и порывисто повернулся в кресле.
— О! — с горьким смехом воскликнула королева. — Я прекрасно знаю, что вы, ваше величество, очень добродетельный король! Но подумали ли вы, к каким результатам приводит ваша высокая нравственность? Вы говорите, никто не знал, что я не вернулась? И вы сами полагали, что я у себя! Вы, может быть, скажете, что граф Прованский, ваш подстрекатель, поверил этому? А граф д’Артуа тоже? А мои дамы, которые по моему приказанию солгали вам сегодня утром, тоже поверили? И Лоран, подкупленный графом д’Артуа и мною? Король, конечно, всегда прав, но иногда и королева может быть права. Давайте установим такой порядок, ваше величество: вы посылаете за мной шпионов и швейцарских гвардейцев, а я подкупаю ваших шпионов и швейцарцев. И я говорю вам: меньше чем через месяц — вы ведь меня знаете и понимаете, я не буду сдерживаться, — итак, меньше чем через месяц мы как-нибудь утром подведем итог тому, что сталось с величием престола и достоинством брака, и увидим, во что это обойдется нам обоим.
По всему было заметно, что эти слова произвели сильное впечатление на того, к кому они были обращены.
— Вы знаете, — начал король изменившимся голосом, — что я человек искренний и всегда признаюсь в своих ошибках. Можете ли вы доказать мне, мадам, что вы правы, уезжая из Версаля с вашими дворянами? С этой безумной свитой, которая губит вашу репутацию при тех тяжелых обстоятельствах, в каких мы живем! Можете ли вы доказать мне, что вы поступили разумно, когда исчезли с ними в Париже, как маски на балу, и возвратились назад уже ночью, скандально поздно, когда моя лампа догорала после моих продолжительных занятий и все кругом спали? Вы упомянули о достоинстве брака, о величии престола и о вашем материнском достоинстве. А разве то, что вы сделали, достойно жены, королевы и матери?
— Я вам отвечу в двух словах и заранее предупреждаю, отвечу с еще большим презрением, чем говорила до сих пор, так как, право, некоторые пункты ваших обвинений заслуживают только одного презрения. Я выехала из Версаля в санях, для того чтобы приехать в Париж; я ездила с мадемуазель де Таверне, чья репутация, слава Богу, одна из самых безупречных при дворе; я была в Париже для того, чтобы проверить, правда ли, что французский король, отец огромной семьи, король-философ, нравственная опора совести каждого, кормивший иностранцев, согревавший нищих и заслуживший своей благотворительностью любовь народа, — правда ли, что этот король оставляет умирать от голода, прозябать в неизвестности, среди всех ужасов порока и нищеты, одного из членов своей королевской семьи — потомка королей, правивших Францией?
— Я? — с изумлением спросил король.
— Я поднялась, — продолжала королева, — на какое-то подобие чердака и увидела в нищете, лишенную дров, света и денег правнучку великого государя; я дала сто луидоров этой жертве забывчивости и небрежности короля. И так как замешкалась, раздумывая о ничтожестве нашего величия — ведь и я иногда становлюсь философом, — так как была сильная гололедица, когда лошадям трудно бежать, а особенно наемным…
— Наемным! — воскликнул король. — Вы вернулись в фиакре?
— Да, ваше величество, под номером 107.
— О! — пробормотал король, качая правой ногой, положенной на левую, что у него было признаком сильного волнения. — В фиакре!
— Да, и я еще сочла себя очень счастливой, что нашла его, — отвечала королева.
— Мадам, — прервал король, — вы поступили прекрасно; ваши побуждения всегда благородны, хотя, может быть, созревают несколько поспешно… Но в этом надо винить присущий вам великодушный пыл.
— Благодарю вас, государь, — отвечала королева насмешливо.
— Заметьте, — продолжал король, — я не заподозрил вас ни в чем, что не отвечало бы правилам чести и порядочности; мне не понравился только поступок и несколько эксцентричный образ действий королевы. Вы, как всегда, делали добро, но, воздавая другим добро, вы нашли возможность причинить себе самой зло. Вот в чем я упрекаю вас. Теперь я должен исправить свою забывчивость, позаботиться о судьбе потомков королей… Я готов. Расскажите мне об этих несчастных, и мои щедроты не заставят себя ждать.