Ожерелье королевы
Шрифт:
— Что же тут удивительного, если мы хотим войти, раз мы из дворца?
— Желание может быть, и вполне естественное, сударь, но это запрещено, — отвечал офицер.
— Запрещено! Кем это, черт возьми?
— Королем.
— Прошу извинить меня, но не может быть, чтобы король желал оставить придворного офицера ночевать на улице.
— Сударь, не мое дело обсуждать намерения короля; мое дело только исполнять его приказания, вот и все.
— Однако, лейтенант, приоткройте немного дверь, чтобы нам разговаривать было удобнее, чем через деревянную перегородку.
— Сударь, повторяю вам, что мне приказано держать дверь запертой. Если же вы, по вашим словам, офицер, то должны знать, что такое приказ.
— Лейтенант, вы говорите с командиром полка.
— Прошу извинить, мой полковник, но у меня точный приказ.
— Подобные приказы не касаются принцев. Ну же, сударь, я принц и не могу ночевать на улице.
— Монсеньер, я в отчаянии, но я имею королевский приказ.
— Разве король приказал вам гнать прочь своего брата как нищего или вора? Я граф д’Артуа, сударь! Черт возьми! Вы рискуете многим, оставляя меня мерзнуть у двери!
— Монсеньер граф д’Артуа, — сказал лейтенант, — Бог мне свидетель, что я готов отдать всю свою кровь за ваше королевское высочество… Но король, доверив мне охранять эту дверь, соизволил лично приказать не открывать никому, даже ему самому, королю, если он придет после одиннадцати часов. Поэтому, монсеньер, я приношу вам свои нижайшие извинения, но я солдат, и если бы мне пришлось видеть вместо вас за этой дверью ее величество королеву, дрожащую от холода, то я ответил бы ее величеству то же самое, что с прискорбием сказал вам.
Сказав это, офицер пробормотал почтительнейшим тоном: «Доброй ночи» — и неспешным шагом вернулся к своему посту.
Что касается часового, замершего под ружьем у самой двери, то он не смел даже дышать и сердце у него билось так сильно, что если бы граф д’Артуа прислонился, в свою очередь, к двери, то мог бы услышать его учащенные удары.
— Мы погибли! — сказала королева своему деверю, взяв его за руку.
Он ничего не ответил.
— Знает ли кто-нибудь, что вы выходили? — спросил он.
— Увы, не имею понятия, — отвечала королева.
— Может быть, приказ, отданный королем, имел в виду меня, сестра моя. Король знает, что я выхожу ночью и иногда возвращаюсь поздно. Графиня д’Артуа проведала что-нибудь и пожаловалась его величеству — вот и причина этого деспотического распоряжения!
— О нет, нет, брат мой… Я вам от всего сердца признательна за деликатность, с которой вы стараетесь меня успокоить. Но, поверьте, эта мера — для меня, или, вернее, против меня!
— Не может быть, сестра моя… Король слишком уважает…
— Да, а между тем я здесь, у ворот, и завтра из-за совершенно невинной истории разразится ужасный скандал! О, у меня есть враг, наговаривающий на меня королю. Я это прекрасно знаю.
— Вероятно, у вас есть враг, милая сестра. Ну, а у меня мелькнула идея.
— Идея? Скажите скорее, в чем она заключается?
— Идея эта заставит вашего врага очутиться в таком же дурацкой ситуации, в какой находился бы осел, подвешенный за недоуздок.
— О, лишь бы только вы помогли нам выйти из этого нелепого положения, большего я не прошу.
— Спасти вас! Я надеюсь. О, я не глупее его, хотя и не такой ученый!
— Кто он?
— Э, черт возьми, граф Прованский.
— Вы, значит, согласны со мной, что он мой враг?
— Да разве он не враг всего, что молодо, всего, что прекрасно, всего, что способно на то, чего не может он.
— Брат мой, вам известно что-нибудь об этом распоряжении никого не пропускать?
— Может быть… Но прежде всего не будем стоять у этой двери: здесь собачий холод. Пойдемте со мной, милая сестра.
— Куда?
— Вы увидите; туда, где, по крайней мере, тепло… Пойдемте, а по дороге я вам расскажу, что я думаю обо всем этом. А, граф Прованский, мой милый и недостойный братец!.. Дайте мне руку, сестра; а вы, мадемуазель де Таверне, возьмите другую мою руку, и повернем направо.
Они тронулись в путь.
— Так вы говорили, что граф Прованский… — начала королева.
— Ну да! Сегодня вечером, после ужина короля, он явился в большой кабинет; король долго беседовал днем с графом де Хага, а вас совсем не было видно целый день.
— В два часа я уехала в Париж.
— Я это знал. Король, позвольте мне сказать вам это, милая сестра, столько же думал о вас, сколько о Харун ар-Рашиде и о его великом визире Джаффаре, и вел разговор о географии. Я его слушал очень нетерпеливо, ибо мне сегодня также нужно было отлучиться. О, простите, мы с вами, вероятно, покидали дворец не с одинаковыми целями, и поэтому я не прав…
— Ничего, продолжайте, продолжайте.
— Повернем налево.
— Но куда вы нас ведете?
— Очень близко. Осторожнее, здесь куча снегу. А! Мадемуазель де Таверне, если вы оставите мою руку, то упадете, предупреждаю вас. Итак, мысли короля были поглощены широтой и долготой, когда граф Прованский сказал: «Я желал бы засвидетельствовать свое почтение королеве».
— А! — воскликнула Мария Антуанетта.
— «Королева ужинает у себя», — отвечал король.
«Да? А я думал, что она в Париже», — прибавил мой братец.
«Нет, она у себя», — спокойно сказал король.
«Я только что от нее, и меня не приняли», — возразил граф Прованский.
Тогда я заметил, что король нахмурился. Он нас отпустил, моего брата и меня, и, без сомнения, навел справки после нашего ухода. У Людовика бывают вспышки ревности, как вам известно; он пожелал вас видеть, его не допустили войти, и он заподозрил что-то.