Ожерелье королевы
Шрифт:
То тут, то там на лентах дорог, обвивающих холмы и пригорки, на тропах, обегающих виноградники, на белых мостовых виднелись фигурки людей: крестьяне, трусившие рысцой верхом на ослах, дети, гнувшие спины на прополке, виноградари, подставлявшие солнцу виноградные лозы. Эти сельские картины привели Николь в восхищение: с тех пор как она рассталась с Таверне ради вожделенного Парижа, она всегда вздыхала по деревенской жизни.
Однако она оторвала взгляд от сельских просторов, и, удобно и надежно расположившись среди цветов так, чтобы все видеть, но оставаться невидимой, она с горы перевела взор на
В тех трех домах, какие были ей видны, окна были или затворены, или не слишком притягательны. Здесь все три этажа были населены старыми рантье, вывешивавшими за окно клетки с птицами или кормившими у себя в комнате котов; там из четырех этажей лишь в верхнем квартировал какой-то овернец, а остальные были пусты: вероятно, жильцы уехали в деревню. И наконец, в третьем доме, том, что слева, виднелись желтые шелковые шторы, цветы и, словно для довершения уюта, к одному из окон было придвинуто мягкое кресло, которое как будто ждало мечтательного обитателя или обитательницу этой комнаты.
Оливе почудилось, что в глубине комнаты, куда не достигали солнечные лучи, мерно расхаживает чья-то темная фигура.
Этим покуда и насытилось ее любопытство; Олива спряталась еще надежнее и, кликнув горничную, пустилась в разговоры с нею, чтобы разнообразить блаженное одиночество удовольствием поболтать с живой душой, наделенной к тому же даром речи.
Но горничная вопреки всем правилам оказалась немногословна. Она охотно объяснила госпоже, где Бельвиль, где Шаронна, где Пер-Лашез. Она перечислила церкви св. Амвросия и св. Лаврентия, показала, где бульвар поворачивает и начинает спускаться к правому берегу Сены; но чуть речь зашла о соседях, горничная словно язык проглотила: она знала о них не больше, чем ее хозяйка.
Олива ничего не выяснила о наполовину освещенной, наполовину темной комнате с желтыми шторами, не узнала ни о темной фигуре в глубине, ни о кресле.
Таким образом, Оливе ничего не удалось разведать заранее о своей соседке, но у нее по крайней мере оставалась надежда на личное знакомство. Она отпустила чересчур нелюбопытную служанку, чтобы без свидетелей попытаться ускорить это знакомство.
Случай не замедлил представиться. Двери соседских домов начали отворяться: жильцы, отдохнув после трапезы, собирались прогуляться по Королевской площади или Зеленой аллее.
Олива пересчитала соседей. Их было шестеро, все на удивление разные и в то же время в чем-то схожие, как подобает людям, избравшим своим местожительством улицу Сен-Клод.
Некоторое время Олива наблюдала за их движениями, изучала привычки. Все они прошли перед ней, кроме той загадочной темной фигуры, которая, так и не показав Оливе своего лица, опустилась в кресло у окна и застыла в задумчивой неподвижности.
Это была женщина. Она подставила волосы горничной, которая не менее полутора часов возводила у нее на макушке и висках одну из тех вавилонских башен, при строительстве которых шли в ход минералы, плоды и не обходилось бы даже без животных, если бы в дело вмешался Леонар [133] и если бы женщины той эпохи согласились превратить свои головы в ноевы ковчеги.
133
Леонар – Леонар Антье (1819) – парикмахер королевы Марии Антуанетты.
Наконец, причесанная, напудренная, в белом платье и белоснежных кружевах, незнакомка осталась сидеть в кресле; под шею ей были подложены жесткие подушки, помогавшие телу удерживать равновесие под тяжким бременем прически, а самой прическе оставаться в целости и сохранности, как бы ни колебалась та почва, на которой было возведено это сооружение.
Дама в своей неподвижности напоминала индусского божка, застывшего на постаменте: на ее задумчивом лице жили одни глаза, вперенные в пространство. Они одни, повинуясь ее мыслям и желаниям, служили ей то стражами, то добрыми слугами, исполняя все, чего пожелает идол.
От Оливы не укрылось, что тщательно причесанная дама была хороша собой, что ножка, которую она поставила на край окна, была изящна, с красивым изгибом и обута в розовую атласную туфельку. Олива оценила округлость рук незнакомки, ее пышную грудь, вздымавшую корсет и пеньюар.
Но более всего ее поразила глубокая задумчивость соседки, размышлявшей над какой-то невидимой и неясной целью, которая, судя по всему, занимала ее так сильно, что вся она словно застыла, и понадобилось бы усилие воли, чтобы стряхнуть подобное оцепенение.
Эта дама, которую мы уже узнали, а Олива не могла узнать, не подозревала, что на нее смотрят. Окно напротив ее покоев никогда прежде не отворялось. Особняк г-на Калиостро никогда не выдавал своих секретов вопреки цветам, которые обнаружила Николь, и птицам, которых она увидела, и ни одна живая душа, кроме маляров, отделывающих комнаты, не показывалась в его окнах.
Это противоречило утверждениям Калиостро о том, что он охотно бывает в комнатах верхнего этажа, но объяснялось все очень просто. Вечером граф распорядился приготовить для Оливы эти покои, как для самого себя. Он, так сказать, покривил душой перед собой – и распоряжения его были в точности выполнены.
Между тем дама с пышной прической по-прежнему была погружена в свои мысли; Олива вообразила, что эта задумчивая красавица грезит о любви, на пути у которой встали препятствия.
Какие совпадения! Красота, одиночество, молодость, скука – сколько нитей, способных связать две души, которые, быть может, ищут друг друга по милости таинственных, непреодолимых и непостижимых велений судьбы!
Олива, чуть только увидела эту одинокую мечтательницу, была уже не в силах отвести от нее взгляда.
Какая-то душевная чистота была в этом порыве женщины к другой женщине. Подобные тонкие чувства чаще, чем кажется, бывают свойственны несчастным созданиям, которые в жизни более всего покорствуют велениям плоти.
Бедные изгнанницы из духовного рая, они тоскуют об утраченных садах и улыбающихся ангелах, прячущихся под таинственной сенью.
Оливе казалось, что в прекрасной затворнице она узнала сестру своей души. Она вообразила целый роман, похожий на ее собственный, полагая в своей наивности, что у всякой красивой и элегантной дамы, уединенно живущей на улице Сен-Клод, непременно должна лежать на сердце какая-нибудь горестная тревога.