Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий
Шрифт:
Смерть. Какая прекрасная научно-фантастическая история! Сладкая, незначительная смерть. Вы согласны?
Откуда дует? Из степной безысходности экрана? Не знаю, как долго я пребывал без сознания. Может, целый век, как Спящая красавица, или мгновение-другое по ходу нарколептического рассказа. Но ваше далекое лицо (одна половина которого искривляется и теряется в дыму полу-кремированной сигареты, которую вы сжимаете краем губ), лицо, склоненное над моим, ваши глухие призывы, рука, готовая к пощечине, которая должна вернуть мне сознание, еще влажная от воды, которой вы прыскали мне на веки, и вытянутые тени за вами, напомнили мне, дорогой доктор, утро, когда я проснулся, чтобы увидеть тоннель,
Нет, не утверждаю, что я следователь, или любопытствующий извращенец, я обычный зритель, на которого Канал 69 бросил свою телевизионную тень; Наталия, прервав мультфильм, очередную трагическую неразбериху с Каменко и Кременко, запустила полученную с какого-то дымящего спутника картинку, и эта смерть казалась совершенно естественной, но в итоге обо всем рассказывает какой-то карлик, или сонный гном, если это больше подходит принцессе. Бедный я.
Но как трудно было объяснить моей взволнованной маленькой Алисе, что карета до полуночи не превратилась в тыкву, а отравленное яблоко не попало в духовное дыхательное горло, что эта смерть не временная, подобная сну, клиническая, и что нет того принца, что разбудит спящую красавицу, и сколько бы папочка в неглиже страстно ни целовал телеэкран, его губы и язык горят от электричества? Как объяснить неразумному ребенку, что Диана умерла, прячась под землю от обезумевших камер, то есть от наших поседевших глаз? Несмотря на то, что она бессвязно, своими словами объясняет, что после такого потока всех этих делишек, которые обычно называют личными, каждому зрителю кажется, что несчастную принцессу знал, пусть совсем немного, в лицо. По мне, так все это походило на стихи, устаревшие, как формалистический рассказ о квадратиках некрологов, не имеющих к нам отношения.
Теперь Стрибер может с иронией вспоминать о количестве своих пошлых слез, оросивших газетные дагерротипы столетних мертвецов, подшитые в заплесневелые словари, но тут я выпрямился и обнял Алису, которая уткнулась мне влажным носиком в пупок, и горько зарыдал, замечая, как неумолимо, со скоростью Быстрого Гонсалеса, удаляется от нее Вселенная, и, сознавая впустую, что видел по телевизору войну в Заливе и Дейтонский мир, историю и ее конец, спортивную удачу и автомобильные катастрофы, все и ничего, но так и не дождался, когда увижу на экране прямую трансляцию моих собственных чувств, замедленную съемку души…
Вы думаете, это неосторожно? Что ребенок может выпасть из моих патетичных рук? Но, простите, господин доктор, смею заметить, вы и сам халтурщик, в тот раз вы мне укол всадили, как слон…
Такие совпадения, такие двойственные моменты жизни я скорее назвал бы дриблингом, шунтированием, я думаю, так вам будет понятнее. Это радует глаз, как реклама детского мыла или знаменитых мягких сигарет, с которой мы с Алисой столкнулись сразу после этого, сквозь слезы, бессознательно раздваиваясь. Это телесный обман, который помогает сохранить нерушимость внешнего, естественного ритма, вписать узнаваемые формы Близнецов или Рака в невротическую суматоху звездных плевков. Это тот оборот, который делает вечную форму единственной проблемой.
Вот, я и родился спящим. Хочу сказать, что проспал акт своего рождения, не то чтобы я этого не помню, что дело обычное, но я, рассказал мне наш местный акушер, на самом деле пребывал в глубоком сне, близком к обмороку или коме. Вашему коллеге, в общем-то, не стоит верить безоговорочно, вижу, вы его знаете; циничный человек с удовольствием выворачивает наизнанку слова, перетряхивает их, величественно и упрямо, как разорванный послед, вышедший из матки, но в моем случае я уверен, он не преувеличивает, и это состояние мне свойственно, а недавний обморок вполне похож на некое изначальное озарение. Доктор, вы где-нибудь замечаете неубедительную, самодовольную рифму, шов?
Когда все это стихнет, надо бы нам спросить коллегу Андреутина, у которого все еще штаны трясутся, не нашел ли он в своих старых газетенках, разумеется, до его слезливого потопа (вызванного слезоточивым газом, выделяемого одеревенелым сердцем), среди некрологов с границами, проведенными по линейке в пустыне, и мое маленькое прекогнитивное объявление: На правах арендодателя (в некотором роде абстрактного) сдаю
И вам это кажется дешевой шуткой. Возможно. Но деньги приготовьте. Я сразу сдам вам кровь, сперму, перезрелые внутренние органы, искаженные генетическим рифмоплетством. Заражу вас, век свободы не видать, если вы меня еще раз ударите. Я в полном сознании. Зрачки сужаются и расширяются. Вы себя видите?
Точно, я не рассказчик, ты это правильно угадал, Андре. Силы у меня были, это точно, нечто, что возносит, выматывает, но я слишком легко могу сорваться на мелочи типа: сказал он… спросила она… и прочее. Состарился, а мастерством не овладел, слишком грубо выжимаю сцепление, все это чувствуют. Конечно, не каждой барабанной перепонке мой идеал покажется сладкоголосым. Именно таким я себя не чувствую. Эх, если бы всю картину, которую вижу, которой почти касаюсь, я мог бы вдуть тебе прямо в ухо, в близкой, даже телесной синестезии! Перенестись, перевоплотиться одним единственным движением, нажатием кнопки, как в научно-фантастическом порно с безумной Крошкой Молли, подающей голос из подпольного будущего! Новости, старые новости! Купите газеты, древние газеты!
Кто тебя спрашивает о форме, мой умирающий.
Молчишь. Заявляешь, что не знаешь, как начать исповедь о своем грехе. Нет проблем. Начни с призыва к музам. Если ты не сам Гомер, никто тебя не станет слушать. Ага, ты лег? Спрашиваешь, как выглядит нынешняя муза. Как Мадонна? Точь в точь. В это время, ты стучишься в двери, под утро, когда я рычу во сне на жене, как раненый команч?.. Ладно, начнем сначала.
Говоришь, покупал сигареты в киоске рядом с бывшим Народным кинотеатром, скорее для того, чтобы из полуоткрытого окошка на тебя дохнуло теплой смесью запаха вечерних газет, разных мелочей и транзисторного эвергрина, а не для того, чтобы вот прямо сейчас закурить на этой стуже, от которой кровоточат десны; и пока ты отсчитывал деньги, одурманенный поспешной близостью, этим кротким погружением в рай, прежде чем оконная гильотинка припечатает твои запоздавшие пальцы, подошел к тебе, значит, хромой оборванец, пропахший алкоголем и немытостью (ты вздрогнул, так как был уверен в том, что неподвижный бродяга, которого ты редко и с неудовольствием вспоминал, давно пропал), и хриплым умоляющим голосом попросил денежку.
Пятерку, ты протянул ему пятерку, скажем, это была пятерка, инфляция часто возвращалась в эти края, как некая легкая форма малярии, впрочем, количество нулей не существенно для твоего рассказа, важно, что есть добрая воля, что банкнота, которую ты ему дал, была вполне приличной, гораздо больше обычной милостыни, только это засчитывается. Но в мятой пачке сдачи, которую ты стал пересчитывать у пустого металлического прилавка, отойдя в сторонку, чтобы никому не мешать, немного неловко, потому что, предположим, был бесснежный декабрь, и пальцы замерзли на этом адском холоде; в той кучке почти ничего не стоивших денег были и экземпляры покрупнее, и ты пытался на ветру подложить их под более мелкие банкноты, а тут, говоришь, ты услышал голос клошара, который (а ты этого и не заметил) никуда не ушел, голос настойчивый, гипнотизерский, приказной, без следа прежней униженности: дай мне полтинник, ну, дай, почти вырывал у тебя из рук то, чего, как ты счел, хватило бы на поллитровку крепкого, а то и больше.
Всегда найдется несколько человек, которые роятся у освещенного киоска, но все с поднятыми воротниками, в шарфах, шапках-ушанках, все оглохшие от холода, занятые своими судьбами, никак не связанные между собой, похожие на толстых насекомых, приколотых булавками к доске прессованной ваты.
И, говоришь, ты и сам удивился, как легко чувство милосердия переходит в ярость?
Наверное, он решил, что ты податлив и мягок, как ребенок, смотри, как он из анонима с конвертом, переминающегося у окошка, моментально превращается в бандита, потому что впадает в искушение перед раззявленной кассой и впавшей в панику продавщицей, которая в слезах убегает куда-то, прочтя перед этим что-то на какой-то выпавшей бумажке, обоняешь его зловоние, сочетание разграбленной могилы и клоаки с кисло-сладким соусом, ощущаешь его гнусное лицо рядом со своим.