Ожог
Шрифт:
– Деготь! – вскричал тут, как бешеный, Сильвестр и набросился на молодого музыканта, размахивая руками. – Ты прав и не прав! Пойдем, я тебе все объясню! Я тебе открою глаза!
Такой вот энтузиазм, такие вот наскоки, брызги слюны, захваты вдохновенными потными руками, все это было в духе старого Сильвера, и Самсик это все очень любил. Вообще, любил атмосферу репетиции, когда кто-то орет, кто-то хохмит и все бродят по-домашнему, вот это кайф. Публике Самсик, честно говоря, так и не ответил взаимностью. Все-таки так и остался он, как был, мешковатым дрочилой из Бармалеева переулка. Репетиции – вот был его конек. Здесь он и играть любил, и на комплименты напрашивался.
– Сильвер, может, я что-то не так сыграл? – спросил
– Старый желтозубый, ты гениально сыграл, – похвалил Сильвестр, а потом хлопнул себя ладонью по лбу. – Совсем зафоргетил. Тут тебе была масса звонков. Академик Фокусов передавал привет и обещал приехать с женой и друзьями… кто еще?… Да, Володя Высоцкий… он тоже приедет на наш концерт вместе с Мариной Влади.
Самсика тут же замутило. Идиотский организм, как реагирует на радостное событие – тошнота, скачки кровяного давления… Что такое Марина Влади? Мираж ведь, французский дым. Вот сегодня встретил ведь Арину Белякову, свою первую женщину, и ничего, даже виду не показал, чтобы не облажаться. Да ведь кто она теперь, Марина Влади? Член ЦК ФКП! Пора уже забыть старый имидж! Что ж, пусть приезжают, буду только рад, постараюсь лицом в грязь не ударить, когда придет далекий друг.
– Они уже в зале, – шепнул ему Миша Векслер. – Обалдеть! Первый раз вижу живого Высоцкого!
Самсик увидел в пустом еще зале что-то розовое, или голубое, или лимонное, а рядом с этим – Высоцкого.
– Привет, Саблер! – крикнул Высоцкий. – Мы не помешаем?
Самсик долго кланялся, отведя в сторону саксофон на вытянутой руке.
– У меня сегодня зубы болят. Я не в форме. Утром брякнулся в обморок, – жаловался он со сцены, а сам думал: «Что делаю, паразит?» – Питание, конечно, виновато. В столовых воровство уже выше всякой нормы. Иногда между котлетой и хлебным мякишем не улавливаешь никакой разницы. Холостая жизнь. Изжога, колики – вот издержки свободы.
– Кончай, старик, кончай, – спокойно сказал Высоцкий. – Чего это ты?
Цветное пятно рядом с ним засмеялось. Тот самый далекий смех девушки золотого западного берега! Снимите очки, мадам! Вы не на пленуме ЦК ФКП! Вы у меня в гостях, во дворце джаза и холодильных фреоновых систем! Встаньте, мадам, геноссе Влади, и к черту эту вашу шаль, меняющую цвета! У нас с вами один цвет и мы ему никогда не изменим!
Помнишь, за площадью Льва Толстого на Петроградской стороне некогда был маленький завиток Большого проспекта: две стены шестиэтажных домов, мраморные фигуры венецианцев, камень, кафель и бронза, память «серебряного века»? Ты помнишь – сумрачные подъезды с цветными витражами… ряд подстриженных лип… оттуда было два шага до твоего института, помнишь? Ты вечно торопилась на коллоквиумы, но я, храбрый городской партизан, всегда тебя перехватывал и заворачивал, и мы проходили по этому, забытому властями хвосту проспекта, где не было городского движения и где всегда было гулко и пустынно, как будто большевики победили и ушли, а город остался без их капиталовложений, а только со своей памятью. Ты обычно говорила: «Ладно уж, похиляли на Бармалеев. Если уж коллоквиум погорел, то хоть…» Рука твоя непроизвольно сжималась. Мы шли оттуда на Бармалеев и делали это «хоть», но, знаешь ли, я мечтал всегда не об этом. Я всегда мечтал встретить тебя снова среди огромных мраморных домов в гулкой тишине и пройти вместе по внутренней стороне, переводя взгляд с твоего лица на закопченные фигуры венецианцев, с тебя на венецианцев. Не уверен, понимала ли ты ту улицу так же, как я. Не уверен, помнишь ли ты ее сейчас. Ты ли тогда была со мной? А не Арина ли обычная Белякова? А не мифическая ли Алиса, что растворилась в лесотундре 49-го года? Я не уверен в тебе.
Все это Самсик вспоминал, уже не обращаясь к высоким гостям, а тихо сидя за занавесом в углу сцены и глядя на щиты задника, которые сейчас устанавливались ребятами в глубине. На задниках
Безголовый Зевс борется с тремя гигантами. Нет у него и левой руки, а от правой остался лишь плечевой сустав и кисть, сжимающая хвост погибших молний. Конечно же, не гиганты нанесли богу этот страшный урон.
Глубокая трещина расколола бедро гиганта, куски мрамора отвалились от ягодицы Порфириона, он потерял руку и кончик носа, но, конечно же, не боги так его покалечили…Мгновение за мгновением. Битва. Злодеяния. Жест летит за жестом: удар копьем, пуск стрелы, метание камней из пращи – все является в мир. Все возникает, как из моря, и тут же пропадает в море и остается лишь в зыбкой памяти очевидцев и в воображении артистов, больше нигде. Но память и воображение можно запечатлеть в мраморе или записать на магнитную пленку.
Они были врагами на Флегрейских болотах, на полуострове Пеллена, и стали союзниками в Пергаме. Подняли мраморную волну и так остановились перед напором Времени: вздыбленные кони, оскаленные рты, надувшиеся мускулы, летящие волосы, оружие… В Пергаме в мраморе вместе схватились против Кроноса боги и гиганты.
Леди и джентльмены, уважаемое паньство, дорогие товарищи, перед вами поле боя. Вы видите, что барельеф основательно пострадал за эти долгие века. Извольте, вот остаток поясницы, волос пучок и рукоять меча… пустое, обреченное пространство… Любой из посетителей может мысленно приложить к фризу собственную персону.
По мысли скульптора Хвастищева, почему-то так и не явившегося на концерт, в пустотах Пергамского фриза в ходе музыкальной драматургии будут появляться дети двадцатого века – Сталин, Гитлер, Мамлакат, Че Гевара, Бриджит Бардо, Сальвадор Альенде, Кассиус Клей, Хайле Селассие, Кристиан Бернар, Валентина Терешкова, Хрущев, Нил Армстронг, Солженицын, а также фрагменты выдающихся событий современности типа драки на бульваре Гей-Люссак или митинга трудящихся завода имени Ильича против злодеяний Тель-Авива…И вот они построились на сцене под лозунгом «Идеи XXIV съезда – в жизнь!» и на фоне Пергамского фриза, ансамбль «Гиганты» под руководством Саблера и Сильвестра, все в разноцветных джинсах и ярких рубашках, а Мак-кар в парчовых штанах и жилетке на голое тело.
– Совсем как у нас, – сказала Марина Влади и подумала, что вот был бы хороший удар по критикам советского социализма – где же скука? где голая пропаганда? где же притеснения творческой молодежи?
Самсик посмотрел в зал и вдруг чуть не задохнулся от счастья. Вот его звездный час! Вот перед ним зал, полный людей, бесконечно близких ему и бесконечно далеких от тебя, капитан Чепцов! Вон девушка его юности Марина Влади, а вон сидит докторша Арина Белякова, его первая любовь, которой он ничего сегодня не открыл, кроме кровяного давления, но которая, конечно же, его узнала, иначе бы не пришла. Все, что в эту ночь окружает меня – Запад, Москва, джаз, молодежь, – все это близко мне и все это даже не помнит тебя, Чепцов! Вокруг мои друзья, и наши инструменты, и наши мощные усилители, мы сомкнули наши тела, наши поколения, соединились с электричеством, с энергетической системой всего свободного, включая нашу Родину, мира! Сгиньте, полоумные тупые выблядки! Сегодня мы играем джаз!
Зильберанский явился в госпиталь святого Николая
то есть в Институт «Скорой помощи» им. Семашко лишь через полчаса после вызова.
– Я тебе нужен, Генаша? – спросил он с порога и, отведя поданный сестрой халат, подошел к столу.
Очевидно, он приехал сюда прямо с какого-то веселого дела, с коктейль-парти или от любовницы. Он него пахло полным плейбойским букетом: чуть-чуть коньяком «Греми», чуть-чуть лосьоном «Ярдлей», сигаретами «Кент». Потягивало также и спермой, и женской любовной секрецией.