Падаль
Шрифт:
И он вернулся и долго плакал от блаженства, когда вновь встретился с ними...
– Папочка вернулся!
– смеялись тогда дети, а Марья нежно плакала и обсыпала его поцелуями, он же неразборчиво, едва ворочая языком лепетал какую-то совершенно неправдоподобную, придуманную по дороге историю, о том что его оставили здесь для партизанской работы. Но Марья поверила - она просто хотела поверить, да и не отпустила бы она теперь никуда своего мужа...
И вот два дня промелькнули стремительно, и наполнялись эти дни невиданным даже на фронте напряжением, и радостью в тоже время. Какую же любовь чувствовал Иван к родным своим, да и ко всему наполненному
А привычная канонада гремела со всех сторон и казалось тогда Ивану, что их Цветаев, это последний островок в огромном океане боли и смерти, и волны этого страшного океана идут приступом на его зеленые, такие тихие и мирные улочки, ревут уже где-то над их головами и поглотят их вот-вот... "Но наш дом то не поглотят,! Да чтобы то, что видел я там и в мой дом проникло... да нет, не возможно такое, я такого не допущу!"
На второй день от своего возвращения он стоял в саду у вишен, вслушивался в трескучие трели птиц в которых беспомощно тонул гул смерти. Неожиданно со стороны улицы раздался знакомый голос:
– Никак, Иван Петрович. Да, и впрямь он! Вернулся! Ну, брат!
Он обернулся на эти, вырывающиеся скороговоркой слова, и увидел стоящего на залитой светом яркого дня улице приятеля своего Свирида Максимыча. Свирид этот работал в их больнице кладовщиком, знал латынь, французский и немецкий и вечно ворчал, что его кто-то недооценил, и что жизнь его проходит впустую. Жил он холостяком, в полном одиночестве - даже никакой домашней живности не завел он. Человеком, тем не менее, он был умным, начитанным и мог подолгу рассуждать за кружкой пива с приятелями на разные философские темы. Слушать его было интересно, только вот потом ничего кроме головной боли от этих ветвистых размышлений не оставалось. К тому же говорил он всегда очень быстро и сам часто запутывался в своей речи.
– Так ты вернулся Иван, вот не ждали! Ну что, насовсем? Ну рассказывай, а впрочем не надо - ничего не говори, и так каждый день это по радио слышим. Ну навоевался, стало быть? Ну и правильно, повоевали и хватит глупостями заниматься, да? Ну ты уже подумал, чем теперь заниматься то будешь? Ну, Иван Петрович, ну что ты там встал, ну выходи, пройдемся, поговорим. Тут такие дела-перемены, понимаешь, большие ожидаются. Выходи, пойдем пройдемся!
– Ты знаешь, Свирид, никуда я сейчас не пойду, - нахмурившись, негромко произнес тогда Иван, раздраженный этим пронзительным, быстрым с каким-то внутренним надрывом голосом. Он наслушался уже таких голосов на фронте и хотел сейчас только тишины и влитого в нее пения птиц.
– Ну и ладно, - обиделся вдруг Свирид, - ну и оставайся! Я то думал ты друг. Сто лет не виделись, а тут те на, как чужой я тебе. Да, так что ли? Ну и ладно, ну и стой! А то бы пошли, поговорили, надо ведь решить, какую работу при новом порядке выполнять будем. Ты ведь дома то сидеть не будешь? Бездельничать то не будешь, немцы то порядок, да трудолюбие уважают. Ну-ну! Я к тебе еще зайду на днях.
И вот весь остаток дня и ночь провел Иван в мучительных размышлениях и сомнениях. Проклинал он и Свирида и себя. "Он то слабак, но и я не лучше его оказался. Вернулся, домой мне захотелось, в теплый уголочек да в объятия жены! А кому не хочется то - каждый бы из того ада в свой рай домашний и убежал бы. Но ведь все равно сражаются люди в этом месиве кровавом, а остаются такие вот слабаки, как Свирид, да я. Ну Свирид то он ясно приспособиться, немцу выслуживаться станет, а я то никогда не стану, может и бороться с ним стану, а что - найду единомышленников..." - так размышлял он и все ж накатывалось на него временами раскаяние в том, что он бежал, дезертировал и хватался от тогда за голову и стонал.
Постоянно росло напряжение, и хоть никто об этом в доме не говорил - все знали, что фашистские части могут войти в город в любую минуту...
Иван не знал было ли это впрямь, или он заснул, но ночью его, вроде бы, коснулась прохладная ручонка семилетней Ирочки и ее невесомый голосок зазвенел в серебристом сиянии месяца, который приветливо заглядывал в окошко:
– Папа, мне так страшно стало! Такой страшный сон приснился, папочка... Как будто много взрослых дядек все убивают друг друга и все вокруг рушат. И все злые такие друг на друга, как будто их бешенная собачка укусила. И это все как по настоящему было, как в кино, и мне так страшно стало... но ведь этого нет, ведь это только сон, правда ведь, папочка?
И тогда ему действительно показалось, что все это действительно лишь затянувшийся кошмарный сон - вот и тишина в ночи разлилась необыкновенная: канонада умолкла и лишь сверчки распевали свои сонаты где-то у обочины дороги. "Действительно, все это лишь кошмарное видение - не может быть, чтобы под этим вот волшебным месяцем, происходило такое противное самой жизни, самой природе. Пройдет ночь и наступит утро и будем мы жить так, как жили раньше, а этот кошмарный сон забудется скоро"
И вот теперь наступило чудное августовское утро: солнечное, наполненное благоуханием трав и цветов, купающихся в росе - утро, разрушенное ревом бомбардировщиков. Рев этот, достигнув наивысшего своего предела, когда задрожали уже стекла, а золотистые рыбки в аквариуме закружились в стремительном хороводе, начал постепенно стихать, удаляться, уступая место привычной канонаде...
* * *
Марья приготовила завтрак: испускали ароматный пар душистые, румяные блины, а козье молоко, подобно ослепительно белым лунам, кругляшами белело в резных кружках. Хозяйка достала и варенье и еще яблочные пирожки. И весь этот стол с завтраком выглядел так мирно, так привычно, что, казалось, вот сейчас они позавтракают и отправятся в лес за грибами или на рыбалку... И опять сердце защемило у Ивана и не верилось ему, что чудовищное, виденное им словно в кошмарном сне все же существует и приближается к их дому...
А оно существовало и давало о себе знать этим отчаянным ревом сражений.
Блины были просто восхитительными, а молоко подобно солнечному меду, но ели они без всякого аппетита, а Ира все поглядывала на мать и наконец, не выдержала, бросилась к ней и обняв, зарыдала.
Потом в доме вновь воцарилась тишина... даже гул сражений отпрянул куда-то вдаль. Только тикали часы, да раз плеснула хвостом рыбка и кот перешел из одного угла в другой и лег там, внимательно смотря за своими хозяевами...
На улицу все замерло, потонуло в ярких лучах, зеленом сиянии и густых тенях. Так они и сидели в тишине, когда застрекотал где-то далеко на улице мотор.
– Пришли!
– шепнула Марья и глаза ее наполнились болью, она крепко обняла Иру, подозвала Сашу и его обняла.
Во дворе тревожно завыл их старый охотничий пес Хват. Стал нарастать гул, и слышалось в этом глубоком, бесконечно нарастающем гуле, голоса тысяч и тысяч железных чудовищ. А когда затрещали по улице гусеницы и заревели, кажется под самым ухом, звериные моторы, Ира вновь заплакала и звенела своим голосочком: