Падаль
Шрифт:
– Папа, папа!
– двенадцатилетний Сашка склонился над ним и водил рукой по волосам и по окровавленному лицу, а выше подмигивало среди трепещущей листвы и ярких россыпей вишен августовское солнце.
– Марья.. Ира... в кого стреляли? В кого стреляли!
– он стал судорожно подниматься и все время опадал вниз в темную яму; перед глазами весь мир кружился и плыл в стремительном, безумном водовороте.
– Иван! Ивана-а-а!
– захрипела где-то совсем рядом Марья и он весь передернулся, пополз на этот крик...
И вот увидел:
И вновь, словно ударил кто-то раскаленным прутом по голове - грянул выстрел и дернулся с рвущимся звуком кусок изуродованной плоти, бывший на рассвете псом Хватом - Карапуз перевел свой браунинг на сидящую беззвучно и мелко трясущуюся Иру - на глаза девочки набежала мутная пленка, похоже, она ничего уже не видела и не понимала.
– Я ид...
– Иван захлебнулся в крови... выплюнул ее вместе с осколками зубов и захрипел, - Я иду... иду...
– О, то есть хорошо, - сухо проговорил долговязый и перевел Ивановы слова карапузу. Тот выстрелил еще раз в Хвата и пнул его ногой, словно бы проверяя - быть может, пес еще посмел остаться живым?
Затем убрал браунинг и велел солдату отпустить Марью. Та закачалась, упала на траву, но тут же на карачках поползла к беззвучно сидящей Ире. Обхватила ее... Девочка взглянула на залитое кровью лицо матери и стала кричать, и все кричала и кричала - заходилась в вопле, как маленький раненный зверек и никак не могла остановиться.
– В хату... показывать нам хату! Мы бюдем здесь жит!
– выплевывал долговязый слова карапуза, а Ивана подхватили и поставили на ноги. Затем, толкая в спину прикладами, вывели на улицу. А рядом все суетился Свирид: он то забегал на несколько шагов вперед, то на несколько шагов отступал и дрожащий быстрый голос его дребезжал, казалось, со всех сторон:
– Ты, Иван Петрович, только работай хорошо, делай, что они требуют и все тогда будет хорошо, и семью они твою не тронут, только ты, это, Иван, по сторонам поменьше смотри... Слушай, а как ты калитку то открывал - нет, ну она же закрытая была, а ты стал ее дергать - вот потеха! Иван...
Они шли по улице, которая вся дрожала от непомерной, катящейся без конца железной массе.
Весь мир вокруг замер и взирал, на эту чуждую ему массу - и даже ветер притаился где-то, ожидая, когда прекратиться это безумие и вновь на улицах Цветаева воцарится тишина. В густой, расползающейся пыли они прошли шагов двадцать и тогда Иван увидел истекающее кровью тело человека... все здесь было залито его кровью, она глубоко въелась в
– Убили то деда!
– жалобно воскликнул Свирид.
– Ну убили, убили - вот потому что не надо их сердить... да, Иван... слушай, у тебя кровь еще идет, дочушка то твоя, как перепугалась...
Иван замер над Михеем и тогда его, погоняя, ударили в спину прикладом.
Они продвигались в сторону больницы, и чем ближе к ней приближались, тем громче разносился в набухающем пылью воздухе страшный вой... Ивана, как только услышал он эти страшные, наползающие друг на друга адские вопли, пробрала, несмотря на жару и духоту, холодная дрожь.
Иван схватил за руку Свирида и захрипел кровью:
– Что там происходит... ты... отвечай, что там происходит - ты же оттуда их привел, ты должен знать, что там... ты...
– голос его задрожал и сорвался. Свирид рывком освободил свою руку и опустив глаза дрожащим, надорванным голосом запричитал:
– Не знаю, не знаю! Не спрашивай меня! Не знаю! Ну что ты меня спрашиваешь - ну не знаю... а-а!! Иван Петрович, ну не спрашивай меня, что там, ну пожалуйста, ну не спрашивай, а, Иван Петрович?!
И вот они подошли к больнице: когда-то до революции, был это особняк, в котором жил какой-то теперь забытый дворянский род, в память о нем остался только старый портрет пылящийся где-то в складском помещении. С портрета этого взирала задумчиво большими, светлыми глазами увенчанными пышными бровями, миловидная барышня лет восемнадцати в летнем платье. За спиной ее застыли на века, раскачивающиеся на качелях дети и дальше за небольшим парком со скамеечками и озерцом - окруженная полями и перелесками дремала деревенька, разросшаяся впоследствии в Цветаев.
Почему то сейчас, когда подходили они к больнице и все возрастали в пыльном, дребезжащем от гусениц воздухе страшные вопли, вспомнился Ивану взгляд той, давно уже умершей барышни. Он был внимателен и покоен этот взгляд, и в то же время, сострадание и еще только зарождающаяся любовь обнялись и лились мягко из ее широко открытых глаз...
Теперь не было того пруда, да и парк значительно сократили, оставили лишь небольшой, обсаженный у нового забора тополями дворик.
На этот то дворик и вывели Ивана.
Он еще не понимал происходящего здесь - человеческий его разум, отвергал это и кричал с надеждой: "Нет, этого не может быть, это лишь кошмарный сон, который исчезнет сейчас! Ведь есть на свете тот волшебный месяц, который сегодня ночью к нам в окно заглядывал, а если он есть, если солнце есть и облака и звезды есть - то разве может быть и то, что я сейчас вижу? Разве возможно такое? Нет, конечно - это пройдет сейчас, вот подует ветерок и сдует все это, и проснусь я дома и день будет тихий, светлый и солнечный, пойдем мы с Марьей и с детьми к речке купаться да рыбу ловить, а этого всего нет, этого просто не может быть!"