Падай, ты убит!
Шрифт:
И так далее.
Когда Шихин уехал, многие ощутили неудобство. Что-то ушло. Поубавилось уверенности в себе, в правильности своих слов и поступков. Ведь все мы ждем одобрения наших действий, подтверждения надежд на ту или иную роль в мире, ждем, чтоб кто-то похлопал нас по плечу и сказал нечто поощрительное. Это вовсе не значит, что без этого мы не сможем обойтись, прекрасно обходимся, но душа-то жаждет, жаждет участия и понимания.
Вот накатила однажды на Ивана Адуева блажь — решил он подыскать себе место для памятника, а в том, что памятник ему обязательно поставят, может быть, даже при жизни, Адуев нисколько не сомневался. Походил он в раздумье по городу, на том углу постоял, к тому скверу примерился, как-то ночью взобрался даже на пустующий несколько десятилетий Постамент Екатерины, да-да! Залез Адуев, вскарабкался на гранитный цилиндр, украшенный каменной резьбой, постоял наверху, ощущая холод и зной веков. Ветер истории трепал небогатые
А кто помогал Адуеву забраться, примериться, осмотреться?
Митька Шихин помогал.
Месяц Иван пил беспробудно, когда увидел Михаила Васильевича на царском граните. А потом опять пошел по городу место подбирать. Тянуло его в уголки ухоженные, обжитые и опять же связанные с его жизнью-деятельностью. Тут вино покупал, там в общественный туалет забегал, здесь мысли высказывал, а мыслей у него одно время было просто видимо-невидимо. И нашел — на Набережной, рядом с улицей Ленина, как-то сам по себе образовался уютный скверик с клумбой. Клумба была сплошь засажена алыми, обжигающими взгляд цветами, которые безудержно цвели до глубокой осени. В центре клумбы Адуев и решил поставить себе памятник, высеченный из северного гранита, — с Кольским полуостровом у него были давние связи.
Как быть дальше? С кем обсудить, с кем поделиться счастливо найденным местечком? Адуев, не колеблясь, идет к Шихину. Что делает Митька? Хохочет? Катается по полу, не в силах устоять на ногах? Шутит и куражится? Ничуть. Шихин внимательно выслушал Адуева и сказал:
— Подожди. Сейчас оденусь и пойдем посмотрим.
И они идут, смотрят, прикидывают высоту постамента, Митька соглашается, что серый карельский гранит будет очень кстати. Потом обсуждают материал для адуевской фигуры — мрамор, бронза, обсудили даже возможность исполнить Ивана Адуева из раскрашенного фарфора. Но эту идею отвергли — в фарфоровом обличье Адуев выглядел бы чистым чайником. Да и хулиганы могли нос отколоть, ухо, глаз выбить. Остановились на бронзе как наиболее долговечном материале. И землетрясение не страшно, и во время уличных беспорядков, если таковые случатся, бюст, упав на плиты Набережной, не расколется, его снова можно будет водрузить на прежнее место. Одно время Адуев прикидывал — не высечь ли его фигуру на коне. Шихин возражал. И дорого, и несовременно. Иван согласился, но не без колебаний. Утешился тем, что будет изваян во весь рост, установят его лицом к городу, которому отдал столько лет неустанных хождений по улицам, а за спиной чтобы простиралась могучая полноводная река, и чтобы шли по ней баржи и пароходы, и приветствовали бы Адуева мощными гудками. Но главное, о чем тревожился Иван, чтоб по лицу его, по глазам потомки могли определить — стоит воин, мыслитель, провидец, чтоб у потомков обязательно возникало такое впечатление, будто на лице сверкают капли морской воды, будто до сих пор, спустя века и тысячелетия, обдувается оно, адуевское лицо, северными ветрами, обжигается безжалостным солнцем.
Но случилось самое страшное — и на этом месте во весь рост поставили Тараса Шевченко. Иван Адуев, запыхавшийся, пьяный и потерянный, прибежал к Шихину допытываться, не выдал ли тот тайну, не рассказал ли городским властям про облюбованную клумбу.
А Костя Монастырский, открывший новый экономический закон! Куда ему с законом-то? К непосредственному начальнику? Нельзя. Или украдет, или анонимку напишет, дескать, обнаружил крамольника и вольнодумца. И посадят. А что, запросто могут посадить. Им же неважно — хорош ли закон, плох ли, верен ли... Уж коли что-то отрицает, значит, вредный. И Костя идет к Митьке Шихину. Что делает Шихин? Хохочет на всю редакцию, бегает но кабинетам, оповещает, что к нему чайник пришел? Ничуть. Он отодвигает в сторону редакционные бумаги, выпроваживает из кабинета Игонину и Моросилову и внимательно слушает Монастырского. Задает вопросы, сомневается, переспрашивает.
— Представляешь?! — Костя наотмашь рассекает воздух прямой и такой тонкой ладонью, что с ребра она почти не видна. Когда рядом Монастырский, в воздухе постоянно стоит опасный свист, все время хочется пригнуться — не то плеть свистит, не то сабля прошла рядом, не то вражья пуля. — Представляешь?! В магазине восемь торговых мест и четыре кассы. Если поступившую колбасу разбросать на восемь прилавков и пустить в дело все кассы, ее можно продать за полчаса. Усек? Полчаса. Остальные восемь часов магазин пуст — ни товара, ни покупателей. Что директор? Директор находит решение, отмеченное высокой государственной мудростью, принимает решение политически зрелое, идеологически выдержанное, безупречное с точки зрения законов торговли, а в общем-то сволочное. Всю колбасу он отписывает одному продавцу. И сажает одного кассира. Результат? С утра до вечера в магазине давка. Не протолкнешься ни к прилавку, ни к кассе, ни к самому директору. Весь день в магазине торговля, изобилие, шум и гам покупателей. Где злопыхатели? Где враги? Директор заткнул их поганую, зловонную пасть. Но это еще не все! — взмах ладони, свист в воздухе и запах жженого. — В очереди за колбасой стоит человек сто. И еще одна очередь в кассу. Ты решишься отстоять две очереди? И я не буду. Чайком обойдусь. Таким образом, директор провел перераспределение продуктов. Усек? За колбасой станет лишь тот, кому она нужна позарез. Позарез! — Опять где-то рядом свист и легкий дымок над ладонью Монастырского. — Но и это еще не все! Чтобы купить полкило колбасы, а больше не дают, нужно отстоять в общей сложности три-четыре часа. Какое учреждение может занять на три-четыре часа тысячи людей? Кино? Театр? Стадион? Ни фига! Только гастроном. В этом есть закон или нет закона?!
— Закономерность есть наверняка, — ответил Шихин. — Тут у меня нет сомнений. Но что касается экономического закона всего общества, закона, который определяет взаимоотношения граждан и государства, распределение материальных благ... Костя, тут нужно иметь твою голову! — говорит Шихин озаренно. А Монастырский, мгновенно потеряв весь свой запал, счастливо смеется, подхватывает клеенчатый портфель и, не в силах дождаться лифта, несется вниз по ступенькам, обнадеженный и окрыленный. Человеческий глаз не поспевает за мельканием его молодых сильных ног. С тех пор прошло много лет, Монастырский обошел многие кабинеты, но заинтересовать кого-либо вновь открытым законом ему так и не удалось, однако он не теряет надежды, хотя ноги его мелькают по ступенькам не так быстро, да и лифтом он уже не пренебрегает. Сильный ветер, а скорее всего пылесос, который до сих пор дует ему в лицо, похоже, собрал где-то белой пыли и обсыпал Монастырскому волосы, а многие даже вырвал с корнем.
А к кому ткнулся Игореша Ююкин, написав шесть страниц сценария для полнометражного художественного фильма? Это будет прекрасный сценарий, сказал Шихин, только его надо закончить.
А Ошеверов, собравшийся в Салехард подзаработать?
А Вовушка! Ночь он просидел с Митькой Шихиным за бутылкой водки, а наутро его смутное предчувствие стало решением, твердым и единственно правильным, — надо ехать в Пакистан строить металлургический завод.
А Федулов, на пятом десятке бросивший канализацию и посвятивший себя живописи?
Все они обкатали свои авантюры на Шихине. Это вовсе не значит, что он все замыслы одобрил, нет, некоторые он забраковал, в иных усомнился, но ведь к нему шли не для того, чтобы он обязательно восхитился, да и вообще не для того мы спрашиваем совета, чтобы тут же им воспользоваться. Это гак, способ убедиться в собственной проницательности.
И была еще одна особенность в отношениях Дмитрия Алексеевича Шихина с его друзьями. Едва ли не каждый из них считал себя его учителем в той или иной области и, конечно, слегка обижался, когда Шихин проявлял непослушание. Но советы и наставления выслушивал признательно, с серьезным, проникновенным взглядом. Не из лукавства, да и в розыгрыше его нельзя было заподозрить. Он принимал человека таким, каким тот хотел быть. Это не так просто, ребята. Ведь приходится жертвовать своим самолюбием, мнением, жизненным опытом. Но от всего этого Шихин отказывался легко, прекрасно чувствуя себя в тени своих замечательных друзей. Однако воспринималось это как ограниченность, если не слабоумие. Да, дескать, Шихин неплохой парень, и мы хорошо к нему относимся, но в общем-то знаем ему цену, о чем тут говорить!
Знал ли об этом Шихин или пребывал в блаженном заблуждении?
Знал, видел, чувствовал, но не возражал.
— Ну хорошо, найдешь ты анонимщика, а дальше? — спросил Федулов. — Что дальше?
— Ничего, — Илья пожал полными плечами. — Разве разоблачение само по себе... Этого недостаточно? А обезопасить всех на будущее?
— Найдя автора, ты будешь считать себя в безопасности? — Федулов изогнулся сутулым телом вперед и ощерился, показав провалы в зубах. — Но ведь у тебя нет явного кандидата в анонимщики? Правильно? Другими словами, ты допускаешь, что ее мог написать каждый из нас. Так? — Федулов постоянно требовал согласия с собой, иначе он не мог продолжать.
— Более или менее, — настороженно ответил Ошеверов.
— Значит, ты согласен с тем, что никто из нас не выглядит хуже других... А если найдешь злодея и скажешь — вот он... Разве мы все сделаемся лучше?
— Но с вас снимется подозрение! — заорал Ошеверов.
— Значит, сейчас мы все на равных, кроме тебя, конечно... И каждый может оказаться в злодеях? Так? Безопасность невозможна, Илья. Анонимка сидит в каждом из нас... Следующий раз напишет кто-нибудь другой... Мы все подпорчены. Да-да-да! — запричитал Федулов, горестно качая головой.