Падение Царьграда
Шрифт:
— Да, он умер для всех, но не для меня. А что, мой дворец тебе нравится?
— Он будет удивительный.
— А как, ты думаешь, я его назову?
— Не знаю.
— Дворцом Лаели.
Она вскрикнула от радости, глаза её заблестели таким счастьем, что старик был вознаграждён.
— Однако, — продолжал он, — как ни великолепен будет этот дворец, но постоянно сидеть в нём надоест, и я придумал построить себе галеру. Дворец будет для тебя, а галера для меня.
И он так же подробно описал спроектированную им трирему во сто двадцать вёсел.
— Хотя это невиданное ещё судно будет моим, но ты всегда
— Лаелью?
— Нет. Гуль-Бахар.
Она снова вскрикнула от радости и, как ребёнок, забила в ладоши.
В этих разговорах прошла половина ночи, и наконец старик, объявив, что пора спать, проводил её до дома.
— Завтра, — сказал он, прощаясь с молодой девушкой у её жилища, — я уеду на трое суток, а быть может, на три недели; скажи об этом твоему отцу и передай ему, что я приказал тебе выходить из дому во время моего отъезда не иначе как с ним. Слышишь?
— Три недели не выходить из дому, — произнесла Лаель жалобным голосом, — это будет очень тяжело. Почему я не могу выходить с Сиамой?
— Сиама не может оказать тебе никакой помощи, даже не может позвать никого на выручку.
— А Нило?
— Нило поедет со мною.
— А, теперь я понимаю! — воскликнула она со смехом. — Ты боишься моего преследователя грека, но ведь он ещё не оправился от страха и перестал меня преследовать.
— Ты помнишь цыгана, который показывал медведя на празднике у княжны Ирины? — спросил старик серьёзным тоном.
— Помню.
— Это был твой грек.
— Неужели! — воскликнула Лаель с изумлением.
— Да, мне об этом сказал Сергий, и что ещё хуже, дитя моё, он был там с одной целью — преследовать тебя.
— Чудовище! А я ещё бросила ему своё опахало.
— Ничего, — произнёс старик, стараясь её успокоить. — Никто об этом не знает, кроме Сергия. Если я и упомянул теперь об этом, то лишь только для того, чтобы объяснить причину того, что я не желаю, чтобы ты выходила одна из дома во время моего отсутствия. Но если я действительно не вернусь раньше трёх недель и Уелю нельзя будет сопровождать тебя, то я разрешаю тебе выходить из дома, но не иначе как в паланкине и со старыми болгарскими носильщиками. Я им довольно дорого плачу, чтобы быть уверенным в их преданности. Слышишь, дитя моё? И всё-таки, — прибавил старик, простившись с девушкой и переходя улицу, — выходи не часто, гуляй только по многолюдным улицам и возвращайся домой до заката солнца. Ну, теперь прощай!
— Прощай! — сказала Лаель, подбегая к нему и целуя его в обе щеки. — Возвращайся скорей.
На следующий день, в полдень, князь Индии отправился в путь. Лаели этот день показался очень длинным.
Второй день прошёл ещё скучнее. Тщетно она читала книги, данные ей князем Индии; ничто её не занимало, и она только думала о дворце и триреме, о которых ей говорил князь Индии. Она уже видела себя обитательницей великолепного дворца и пассажиркой необыкновенной триремы. Девушка рисовала свою жизнь во дворце и на триреме в обществе не только князя Индии, но и... молодого русского послушника. Он был героем всех её мечтаний и постоянно находился с нею и с князем Индии в её фантастической жизни в чудном дворце и во время её странствий на великолепной триреме.
Третий день заточения
Наконец она не выдержала и приказала, чтобы в четыре часа явились болгары с паланкином. Так как Уель не мог сопровождать её, а Сиама, по словам князя Индии, не был для неё достаточным покровителем, то она решила по крайней мере исполнить желание старика и явиться домой до заката солнца.
Ровно в четыре часа паланкин был у дома Уеля. Этот паланкин, по приказанию князя Индии, был так роскошно украшен извне мозаикой из разноцветных пород дерева, перламутра и золота, а внутри жёлтой шёлковой материей и кружевами, что все в Константинополе знали его как принадлежность известного богача. Носильщики паланкина, болгары по происхождению, носили всегда роскошные ливреи, но на этот раз они явились в обыкновенной одежде, на что молодая девушка не обратила внимания, а ни Уель, ни Сиама не присутствовали при её отъезде. Её проводила только наставница, которая слышала, как она приказала носильщикам выбирать путь к Буколеонской стене самыми людными улицами.
— Я вернусь к закату солнца, — сказала Лаель, прощаясь со старухой.
Носильщики исполнили в точности приказание девушки, за исключением только того, что, увидав в ипподроме толпу, ожидавшую процессию эпикурейцев, они миновали это громадное здание и вошли в императорские сады через ворота, находившиеся к северу от святой Софии.
На городской стене было по обыкновению много гуляющих, и Лаель долго оставалась там, подняв шторы на окнах и с нетерпением отыскивая в толпе Сергия. Но время шло, и уже пробило шесть часов, когда надо было возвращаться домой, но Сергий всё ещё не появлялся. Делать было нечего, она должна была вернуться домой к закату солнца и приказала носильщикам повернуть назад.
— Прикажешь идти теми же улицами? — почтительно спросил один из носильщиков.
— Да, — отвечала она.
Носильщики переглянулись, но Лаель этого не заметила, а её поразил пустынный вид стены, откуда удалялись уже все гуляющие. Поэтому она прибавила:
— Поторопитесь и найдите самую ближайшую дорогу.
Носильщики снова переглянулись и поспешно пошли по террасам сада.
На третьей террасе, где не было никого и только вдали виднелся двигавшийся навстречу другой паланкин, один из носильщиков споткнулся и упал. Жерди паланкина, находившиеся в руках упавшего, с треском воткнулись в землю, а Лаель вскрикнула.
Носильщики поставили паланкин на землю и, отворив дверцу, объявили, что дальше идти нельзя, так как одна из жердей сломалась и у них нечем было перевязать её.
— Вот возьмите мой пояс, — сказала Лаель, — он может заменить верёвку.
Они взяли пояс и долго возились, обматывая сломанную жердь, но, наконец, один из них подошёл к дверце и сказал:
— Перевязанная жердь выдержит паланкин, но не с княжной. Не угодно ли тебе выйти и пойти пешком, а один из нас побежит вперёд за другим паланкином.