Падение царского режима. Том 5
Шрифт:
Маклаков. — Это мне сказал Протопопов.
Председатель. — Будьте добры вкратце изложить, как это было.
Маклаков. — Это, должно быть, было уже после моего возвращения, 6–7 февраля. Я приехал из деревни в Петроград. Тут обо мне справлялся секретарь от министра внутренних дел. Потом министр сам позвонил по телефону и сказал, что он имеет поручение от государя — написать проект манифеста, в случае если государю угодно будет остановиться не на перерыве, а на роспуске. Я это сделал, это письмо было отправлено, должно быть, 9-го. Я приехал к государю с этим письмом и прочел ему. Я очень опоздал, потому что поезд был задержан. Мне было назначено, кажется, в 4 часа, а я приехал в Царское в 5 1/2 . Государь куда-то собирался, так что я едва успел прочесть письмо. Он сказал.
Председатель. — Что же вы обсудили с Протопоповым относительно содержания?
Маклаков. — Я с ним не обсуждал, я только сказал, что у меня готово. Я никак не мог достать книги, которую издавал совет министров; а мы ею пользовались, когда были манифесты по поводу войны, по поводу Балканского полуострова; эта книга была распространена советом министров, и мне хотелось ее получить, чтобы войти в стиль, — как это пишется. Я написал, принес Протопопову и сказал, что закончил и имею в виду известную ответственность.
Председатель. — Почему вы сами повезли к царю?
Маклаков. — Так мне было сказано.
Председатель. — У вас не вышло какого-нибудь политического разговора на тему дня?
Маклаков. — Нет, потому что государь очень спешил, ему было не по себе, он был очень замкнут в этот день, а я очень опоздал. Они уехали в Павловск.
Председатель. — Какова главная мысль этого проекта? У вас блестящая память, может быть, вы вспомните?
Маклаков. — Не всегда. Вот, с Холщевниковым я неправду вам сказал. [54] Тут основная мысль была в обвинении по отношению к личному составу Думы, что она не сделала того, что, с точки зрения государя, считалось первостепенным: это — вопросы об увеличении содержания чиновничеству, о поднятии его до уровня, соответствующего вздорожанию всей жизни, об обеспечении духовенства деньгами, то-есть содержанием; потом, главным образом, указание на то, что идет борьба с властью в то самое время, когда всем надо быть воедино; кончается манифест, т.-е. проект, тем, что государь призывает всех верных России и ему соединиться около него и, вместе с ним, помочь ему послужить России. Я теперь точно не могу вспомнить, но канва была такая.
54
«Вот, с Холщевниковым я неправду вам сказал». — Непонятно, о каком Холщевникове идет речь и когда и какую неправду сказал о нем Маклаков.
Председатель. — Чем объясняется, что бывший император обратился с просьбой именно к вам?
Маклаков. — Он любил, как я пишу, я думаю, поэтому. Обыкновенно он обращался в этих случаях к Кривошеину, Горемыкину и ко мне. Что Горемыкин писал, я знаю. Потом, Кривошеин нас созвал, когда государь сказал, чтобы совместно обсудить манифест (общение западных славян).
Председатель. — Этим и ограничилось ваше участие в политических событиях того момента?
Маклаков. — Да.
Председатель. — Оглашается письмо от 9-го февраля 1917 года (читает): «Ваше императорское величество. Министр внутренних дел вчера вечером передал мне о повелении вашего величества написать проект манифеста о роспуске Государственной Думы. Дозвольте принести мне вам, государь, мою горячую верноподданническую благодарность за то, что вам угодно было вспомнить обо мне. Быть вам полезным — всегда такая радость для меня, быть вам нужным именно в этом деле — поистине великое счастье. Да поможет мне господь найти надлежащие слова для выражения этого благословляемого мною взмаха царской воли, который, как удар соборного колокола, заставит перекреститься всю верную Россию и собраться на молитву службы Родине со страхом божиим, с верою в нее и с благоговением перед царским призывом. Мы обсудим внимательно, со всех сторон, проект манифеста с Протопоповым, и тогда позвольте мне испросить у вашего величества счастье лично представить его
Маклаков. — Я лично возил это государю, вероятно, 11-го.
Председатель. — Каким образом вы объявляете «сбитой с толку» Россию, которая представлена громадными общественными и народными кругами, объявляете, в сущности, всю Россию внутренним врагом, более опасным, ожесточенным и наглым, чем внешний? Каким образом вы, с вашей же точки зрения, в момент борьбы с врагом внешним, вызываете, в очень резкой и решительной форме, царя на борьбу с врагом внутренним, которым является весь народ? Вы понимаете, что если противопоставить одного всем, то ясно, что это гибельно для одного?
Маклаков. — Я опять прошу внимания к тому, что для меня было ясно. До той минуты, пока этот строй не изменен, не уничтожен, до тех пор он имел силу закона. Как я докладывал, эти документы печатались и распространялись среди членов, и всегда документально было видно, как правильно все было поставлено.
Председатель. — Тут предполагалось ваше возвращение в состав правительства?
Маклаков. — Государь никогда мне об этом не говорил, но вот что я считаю долгом доложить: когда я уехал из деревни на праздники в Тамбов, в мое присутствие приехал фельдъегерь. Я тогда жил в квартире у некоей Ржевской, вдовы старого нашего друга, на Захарьевской, 5. Там я занимал две комнаты. Когда приехал фельдъегерь, он ее разбудил, спросил, где я, и сказал, что у него имеется письмо от государя, которое нужно лично вручить. Ему сказали, что я в деревне; тогда он спросил мой деревенский адрес и просил ее расписаться в том, кто давал этот адрес. Она написала мне письмо в деревню, из деревни письмо переслали в Тамбов. Когда я возвратился обратно, я подумал, что я так или иначе нужен, приехал через день из деревни в Петроград и просил, чтобы государь меня принял. Государь перебил этот разговор и сказал: «Да, да, теперь в этом нужда прошла, я хотел просто вас повидать». Так что единственным показателем (почему я указываю на это) было то, что как раз в вагоне, когда я ехал, я прочел в газете «Русское Слово» заметку, что возвращаются к власти Бобринский, Маклаков и Щегловитов, и что к Маклакову послан фельдъегерь в деревню. Но никогда мне об этом никто не говорил.
Председатель. — Каково было содержание этого письма?
Маклаков. — Я никогда его не получал. Он его не оставил.
Председатель. — О каком письме, за которое вы боялись, идет речь в вашем письме к Нарышкиной?
Маклаков. — Это — за письмо, которое я написал государю в декабре, перед отъездом в деревню, когда здесь разыгрались наиболее кровавые события. Я сам находился на фронте.
Председатель. — Вы говорите о Распутине?
Маклаков. — Да. Тут пошли самые соблазняющие слухи. Разговоры об аресте, подписке на стипендию; уезжая в деревню, я написал совершенно открыто свою точку зрения, что положение для самой династии становится опасным, что руки уже тянутся к престолу, что дискредитируется то, что есть, и что Россия рискует остаться (как я сказал), как купол без креста, потому что монарх от нас уйдет, если у него не будет решительных, определенных, с верой в себя принятых мер; что меры эти должны приниматься советом министров и должны остановить то совершенно анархическое течение, которое поднимается. Письмо это написано, должно быть, 17-го декабря.