Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.
Шрифт:
182
Возле чайханщика появился милиционер: как видно, пришел из дежурки при вокзале. Они мирно о чем-то разговаривают. Я с интересом смотрю на него, давно почему-то не видел милиционера. Как-то мало их стало в войну. А тот пьет чай и поглядывает на тахт, где старый терьякеш [24] с невидящими глазами разговаривает сам с собой.
— Опять тут отираешься, Ксанка! — обращается добродушно милиционер к той, что сидит с барыгами.
— А где же мне? С общежития погнали, — отвечает она.
24
Терьякеш —
Милиционер уходит. Остается один чайханщик. Самовар остыл, чайники сложены, и он сидит, зевая, на подушке в углу. Становится тише, лишь у дальней стены, где играют в карты, слышатся азартные выкрики.
— Эй, тише там! — кричит Со.
Зеленые лица поворачиваются к нам, смотрят недобро. Но молчат, в спор с нами не вступают. Становится тише.
Ночью выхожу оправиться. Стена чайханы провоняла мочой. Ночь холодная, ледяная, как бывает здесь в начале осени. Когда возвращаюсь, слышу чей-то вопль. У дальней стены непонятная кутерьма. Какие-то люди пробегают мимо меня.
— Убили… подрезали! — слышится возбужденный, ликующий голос.
— Кто?.. Чего?
— Это Артюшка-парикмахер, что на базаре! — шепчут в темноте.
— Кого же?
— Фрайер какой-то, из Самарканда. Не заплатил…
— Да нет, проиграли.
Появляется милиционер, потом военный патруль, светят карманными фонарями. Прямо на полу, в зловонной жиже от насвайных [25] плевков и сливков зеленого чая извивается человек, почему-то босой, в майке. Он судорожно поджимает колени к подбородку. Лицо у него белое, из прорезанной в майке щели в левой части живота струится выталкиваемая кровь.
25
Насвай — тертый со специями табак, закладывается за губу.
— Подрезали… Артюшка-парикмахер…
Приносят носилки из медпункта, и раненого уносят. Там, где играли в карты, никого нет. Мы опять засыпаем. Лишь один из нас по очереди не спит. Мое время — под утро. Сижу с винтовкой на краю нар, смотрю куда-то в стену. Бухгалтер, как видно, тоже не спит, просится во двор. Бужу Со, и тот, с другой винтовкой на руке, выводит его. Они возвращаются. Бухгалтер укладывается на бок и больше не шевелится. Нет, сбегать они как будто не собираются…
Мутнеет утро в окнах под потолком. Мы начинаем собираться. Да и другие уже встали. Вчерашняя женщина с синяком под глазом причесалась и собирает остатки еды на нарах. Она ждет, когда мы уйдем, чтобы взять себе остатки хлеба и кусок холодца, что лежит на бумаге между нашими вещами. Со отдает ей весь холодец, который оставался у нас.
— Спасибо, сынок, — говорит женщина.
Мы идем по гравийному шоссе от станции к холмам. Острые каменные осколки шуршат под сапогами. Чуть впереди нас идут танкисты, которые ночевали с нами в чайхане. Четверо у них тоже без погон, другие в погонах с винтовками. Кто-то еще движется сзади. Тихая утренняя синь в воздухе…
Часа полтора идем мы так быстрым утренним шагом. Тюремные устали, тяжело дышат со своими мешками. Особенно Бухгалтер: временами он почти бежит, стараясь не отставать. Пот течет с него градом.
Холмы раздвигаются, и справа, совсем близко, открывается целое море воды. Какие-то птицы плывут, взлетают и снова плывут невдалеке.
— Утки! — говорит Шурка Бочков.
И тут мы замечаем идущий вдоль шоссе ряд колючей проволоки. Когда он начался, мы не заметили. Все это: вода и утки — с другой стороны. Целый километр еще идем мы вдоль этой проволоки, проходим один пропускной пункт — полковой, потом, уже внутри части, другой. Охрана тут усиленная: двойное ограждение, и через каждые пятьдесят метров — часовой.
У приземистого, в четыре окна, дома приходится долго ждать. Присаживаемся на сухом арыке. Здесь сидят уже другие, кто явился раньше нас. Разбираемся по погонам: Полтавское танковое, Третье Харьковское самоходных орудий, Ивановская Высшая Школа штурманов, Ташкентская военно-авиационная школа стрелков-бомбардировщиков, Туркестанское пехотно-пулеметное. И еще отдельные по четыре в ряд сидят на корточках тюремные — со своими конвойными.
Со шарит в вещевом мешке, вытряхивает крошки. И у Вальки в мешке пусто. Ничего, как-нибудь доедут обратно. Толкнут что-нибудь с себя, хоть те же мешки. А мы… мы уже на месте.
Приходит наша очередь. Идем через внутренний КПП [26] и сразу попадаем в перегороженную барьером комнату. Тут какие-то шкафы с ящиками, заляпанный чернилами стол с облупившейся краской. И ничего нет больше. Стены тоже голые, без лозунгов.
За столом сидит капитан в повседневной гимнастерке с отекшим, невыспавшимся лицом и какими-то безразличными глазами. Еще лейтенант — тоже в каком-то затрапезном виде, старшина с тетрадью. Боком сидит старший лейтенант. Этот — выглаженный, с крахмальным подворотничком и портупеей вперехлест на спине. Погоны у него узкие, нестроевые.
26
КПП — контрольно-пропускной пункт.
Капитан с полминуты смотрит на нас, берет у Вальки Титова документы. Бумаги с зеленой полосой, которые на тюремных, он бросает старшему лейтенанту, а конверт, и не взглянув на печати, рвет по краю. Три отдельных листка там, на каждого из нас.
— Так, Бочков. — Капитан безошибочно смотрит на Шурку Бочкова, хоть в бумагах нет наших фотографий. — Непочтение родителей… Месяц.
Это он говорит старшине, передавая бумагу. Шурка Бочков подрался с лейтенантом Кононенко, техником из второй эскадрильи. Там и драки-то особой не было. Кононенко не из тех, чтобы качать дисциплину: сам же Шурку обложил. Да дознался как-то подполковник Щербатов, стал нудить Бочкова, так Шурка, по спецшкольной вольнице что-то ему и сказал. А у Бабакова как раз подошло настроение…
— Кудрявцев, — капитан читает, недоуменно пожимает плечом. — Кому он нужен, с крыши, что ли, прыгать?
Кудрявцев молчит. Он толкнул кому-то списанный парашют. Его послали сдавать их в склад МТО [27] , а он сказал, что один потерял. Через день парашют нашли у барыги, порезанный на куски. Старый парашют — это пятьдесят метров шелку, не то что новый, перкалевый. Весь Ташкент ходит в парашютных рубашках-бобочках.
— По заповеди, — говорит капитан старшине. — Месяц…
27
МТО — служба машинно-товарного обеспечения.