Шрифт:
Пролог
Сначала был человек по имени Уинстон Дуарте. А потом его не стало.
Последний момент был банален. Он находился в своем личном кабинете в самом сердце Государственного здания, сидя на диване. Его стол - из лаконского дерева с зерном, похожим на осадочную породу, - был оснащен встроенным экраном, на котором отображались тысячи различных отчетов, претендующих на его внимание. Часовой механизм империи медленно двигался вперед, и каждый оборот колеса делал механизм немного более плавным и точным. Он просматривал отчеты по безопасности с Оберона, где губернатор, реагируя на насилие сепаратистов, начал вербовку местных жителей в силы безопасности системы. Его собственная дочь,
Совсем недавно он рассказал ей о своих амбициях: она должна присоединиться к нему в качестве второй пациентки Паоло Кортасара, чтобы ее сознание открылось и углубилось, как у него, чтобы она жила, возможно, не вечно, но, по крайней мере, бесконечно долго. Через сто лет они все еще будут руководить человеческой империей. Тысяча. Десять тысяч лет.
Если.
Это было ужасное давление, стоящее за всем этим. Непреодолимое "если". Если он сможет противостоять человеческой привычке к самодовольству. Если он сможет убедить огромное, бессвязное скопище людей, которым было человечество, что они должны предпринять действия, чтобы избежать участи своих предшественников. Либо они сделают все необходимое, чтобы понять и победить тьму по третью сторону кольцевых врат, либо погибнут от ее руки.
Эксперименты в системе Текома были похожи на все критические шаги, пройденные за всю историю человечества. С тех пор как первое млекопитающее решило подняться на задние лапы, чтобы видеть над травой. Если бы это сработало, это изменило бы все снова. Все изменило все, что было до этого. Это было наименее удивительной вещью в жизни.
В эти последние мгновения он потянулся за чаем, но заметил с помощью одного из странных новых чувств, которыми наделил его доктор Кортасар, что чайник уже остыл. Осознание молекулярной вибрации было аналогично физическому ощущению тепла - оно измеряло ту же материальную реальность, но простое человеческое чувство было похоже на игру ребенка на свистке по сравнению с огромным, симфоническим новым осознанием Дуарте.
Наступил последний момент.
В тот момент, когда он решил позвонить своему камердинеру, чтобы тот принес свежий чайник, и протянул руку к пульту управления, сознание Уинстона Дуарте разлетелось на части, как охапка соломы во время урагана.
Была боль - сильная боль - и был страх. Но не осталось никого, кто мог бы его почувствовать, и он быстро угас. Не было сознания, не было шаблона, некому было думать о мыслях, которые то появлялись, то исчезали. Что-то более тонкое - более изящное, более утонченное - должно было умереть. Цепочка повествования, которая считала себя Уинстоном Дуарте, была разорвана на части, но плоть, в которой он находился, - нет. Тончайшие потоки энергии в его теле попали в бурю невидимой турбулентности, лишившись согласованности. А затем, никем не замеченные, они стали замедляться и затихать.
Тридцать триллионов его клеток по-прежнему получали кислород из сложной жидкости, которая была его кровью. Те структуры, которые были его нейронами, сходились друг с другом, как собутыльники, сгибающие локти в бессознательной синхронности. Что-то было, чего не было. Не старая вещь, а узор, который поселился в пустом пространстве, которое он оставил после себя. Не танцор, а танец. Не вода, а водоворот. Не человек. Не разум. Но что-то.
Когда осознание вернулось, оно сначала проявилось в цветах. Синий, но без слов для синевы. Потом красный. Потом белый, который тоже что-то означал. Фрагмент идеи. Снег.
Появилась радость, и она длилась дольше, чем страх. Глубокое, бурлящее чувство удивления несло себя, не имея ничего, что могло бы его нести. Узоры поднимались и опускались, сходились и распадались. Те, что распадались медленнее, иногда вступали в отношения друг с другом, и иногда это заставляло их существовать еще дольше.
Подобно младенцу, который медленно переводит осязание, зрение и кинестезию в то, что еще не называется "ногой", обрывки осознания касались вселенной, и начало формироваться нечто похожее на понимание. Нечто ощущало свою громоздкую, грубую физическую силу, когда проталкивало химические вещества в огромные промежутки между клетками. Оно ощутило сырую, открытую вибрацию, окружавшую кольцевые врата, соединявшие миры, и подумало о язвах и изъязвлениях. Оно что-то чувствовало. Оно что-то думало. Оно помнило, как помнить, а потом забыло.
Была причина, была цель. Что-то оправдывало зверства, чтобы избежать еще худших. Он предал свой народ. Он участвовал в заговоре против миллиардов. Он обрек преданных ему людей на смерть. Была причина. Он помнил ее. Он забыл. Он вновь открыл для себя великолепный блеск желтого цвета и посвятил себя чистому переживанию этого.
Он слышал голоса как симфонии. Он слышал их как шарлатанов. Он с удивлением обнаружил, что он существует и что это он. Он должен был что-то сделать. Спасти человечество. Что-то до смешного грандиозное в этом роде.
Он забыл.
Вернись. Папа, вернись ко мне.
Как в детстве, когда она была маленькой и он спал рядом с ней, он по привычке переключился на нее. Его дочь зарычала, и он проснулся, чтобы его жене не пришлось этого делать. Его рука была в ее руке. Она что-то сказала. Он не мог вспомнить слова, поэтому посмотрел назад во времени, туда, где она их произнесла. Доктор Кортасар? Он собирается убить меня.
Это казалось неправильным. Он не знал, почему. Буря в другом месте была то громкой, то тихой. Это было связано. Он должен был спасти их от того, что было в буре, что было бурей. Или от их собственной слишком человеческой природы. Но его дочь была там, и она была интересной. Он мог видеть, как ее мозг, ее тело проникает в беду. Боль в ее крови ароматизировала воздух вокруг нее, и он хотел. Он хотел успокоить ее, утешить. Он хотел исправить все, что было для нее плохо. Но самое интересное, впервые он хотел.
Странное ощущение того, что он чувствует эти вещи, привлекло его внимание, и он сместил фокус. Он взял ее за руку и пошел бродить. Когда он вернулся, он все еще держал ее за руку, но она была уже другой. Нам просто нужно просканировать вас, сэр. Это не больно.
Он вспомнил доктора Кортасара. Он собирается убить меня. Он отмахнулся от Кортазара, надавив на пустое пространство между крошечными частицами, которые делали его физическим существом, пока тот не рассыпался, как пыль. Вот так. Это было исправлено. Но это усилие утомило его и заставило тело болеть. Он разрешил себе дрейфовать, но даже при этом заметил, что дрейф стал меньше. Его нервная система была разрушена, но она продолжала срастаться. Его тело продолжало настаивать на том, что даже если оно не может продолжать, оно может продолжать. Он восхищался этим упрямым отказом умереть, как будто это было что-то вне его самого. Бездумный и физический импульс двигаться вперед, решимость каждой клетки двигаться вперед, упрямая потребность продолжать существование, для которой даже не требовалось воли. Все это что-то значило. Это было важно. Он просто должен был вспомнить, как. Это было связано с его дочерью. Это было связано с ее безопасностью и здоровьем.
Он вспомнил. Он помнил, что был мужчиной, который любил своего ребенка, и поэтому он помнил, что был мужчиной. И это была более прочная веревка, чем амбиции, на которых была построена империя. Он помнил, что сделал себя не человеком, а чем-то другим. Что-то большее. И он понимал, как эта чуждая сила одновременно ослабила его. Как грубая и безапелляционная глина его тела удержала его от уничтожения. Меч, уничтоживший миллиард ангелов, причинял неудобства лишь приматам в их пузырьках металла и воздуха. А человек по имени Уинстон Дуарте, находившийся на полпути между ангелом и обезьяной, был сломлен, но не убит. Осколки нашли свой собственный путь.