Падение титана, или Октябрьский конь
Шрифт:
— Иногда, Брут, — резко отреагировал Цицерон, — ты несешь совершенную чушь! Только потому, что Цезарь сделал тебя городским претором, ты вдруг стал думать, что он просто чудо. Так вот, он не чудо. Он — язва!
Так получилось, что после этого собрания сената на Цезаря посыпалось еще больше почестей. Многие из них обсуждались раньше и даже были узаконены сенаторскими декретами, но ничего не было сделано, чтобы провести их в жизнь. Теперь все изменилось. Статую Цезаря спешно ваяли, чтобы утвердить в храме Квирина с табличкой, на которой будет написано: «НЕПОБЕДИМОМУ БОГУ». Цезаря на том
При возрастающей парфянской угрозе Цезарю стало некогда наведываться в сенат, а в начале декабря он и вовсе уехал в Кампанию — организовывать для ветеранов участки земли. Антоний с Требонием немедленно воспользовались ситуацией, но поступили хитро и сделали так, что их предложения вносили малозначительные сенаторы. А предложения были такие: месяц квинктилий в честь Юлия переименовать в июль, создать тридцать шестую трибу римских граждан и назвать ее трибой Юлия, а еще основать третью, тоже Юлиеву, коллегию жрецов бога Луперка. Поскольку Марк Антоний уже является таким жрецом, его и назначить ее префектом. Построить храм, посвященный милосердию Цезаря, и того же Марка Антония сделать главным служителем нового культа. На играх Цезарь должен сидеть на курульном кресле из золота и с золотым венком на голове, усыпанным драгоценными камнями. Его статую из слоновой кости будут носить на религиозных парадах, причем на таких же мягких подушках, что и богов. Все эти декреты следует записать золотыми буквами на таблицах из чистого серебра, чтобы показать, что Цезарь наполнил до краев казну Рима.
— Я протестую! — крикнул Кассий, когда Требоний, как консул с фасциями, предложил голосовать по всем этим предложениям. — Повторяю: я протестую! Цезарь не бог, а вы ведете себя так, словно он бог! Может быть, он для того и уехал в Кампанию, чтобы не присутствовать здесь и не ставить себя в неловкое положение, притворно смущаясь и протестуя. Похоже, так все и обстоит! Вычеркни эти святотатственные предложения, консул!
— Если ты возражаешь, Кассий, тогда встань слева от курульного возвышения, — ответил Требоний.
Кипя от злости, Кассий встал слева, с традиционно терпящей поражение стороны. Так все и вышло. Только немногие встали с ним рядом, в том числе Кассий, Брут, Луций Цезарь, Луций Пизон, Кальвин и Филипп. Но почти вся палата во главе с Антонием встала справа.
— Не думаю, что мое преторство стоит того, чтобы голосовать за почести, воздаваемые лишь богу, — сказал за обедом Кассий Бруту, Порции и Тертулле.
— Я тоже так думаю! — звенящим голосом воскликнула Порция.
— Кассий, дай Цезарю время. Пожалуйста! — попросил Брут. — Я не верю, что все это организовал он сам. Правда не верю. Думаю, он ужаснется, узнав.
— Они нарочно позорят его, — сказала Тертулла, которую не покидало двойственное чувство: гордость, что она — дочь Цезаря, и боль, что он так ее и не признал, хотя бы неофициально.
— Конечно, все это сделано с его ведома! — крикнула Порция,
— Нет, любовь моя, ты не права, — настаивал Брут. — Предложения выдвинуты людьми, которые пытаются подлизаться к нему, а палата утвердила их, полагая, что Цезарь все это одобрит. Но есть два важных момента. Во-первых, Марк Антоний по уши в том, что происходит, и во-вторых, те, кто выдвигал предложения, дождались случая и выступили, когда сделалось ясно, что Цезарь наверняка не заглянет в сенат.
То, что Цезарь не сразу узнал о скандальных декретах, объяснялось просто. Объем работы, его занимающей, был так велик, что он отложил их в сторону, не читая. Он раздражал Клеопатру тем, что и во время устроенного ею приема что-то просматривал и почти ничего не ел.
— Ты слишком много работаешь! — выговаривала она ему. — Хапд-эфане говорит мне, что ты не хочешь пить свой сироп лишь потому, что он сделан не из фруктового сока. Цезарь, даже если это тебе не нравится, ты должен пить сироп! Или ты хочешь, чтобы у тебя случился приступ?
— Со мной все будет хорошо, — ответил он машинально, глядя в свои бумаги.
Она вырвала у него лист и поднесла к его носу бокал с жидкостью.
— Пей! — приказала она.
Правитель мира покорно подчинился, но потом вновь уткнулся в бумаги и поднял голову только тогда, когда Марк Тигеллий Гермоген, аккомпанируя себе на лире, принялся исполнять арии, сочиненные им на слова греческой поэтессы Сапфо.
— Музыка — это единственное, что может отвлечь его от работы, — прошептала Клеопатра Луцию Цезарю.
Луций Цезарь сжал ее руку.
— По крайней мере, хоть что-то его отвлекает.
Почести множились. Младший брат Марка Антония Луций, ставший плебейским трибуном десятого декабря, отличился, предложив Плебейскому собранию дать Цезарю право рекомендовать половину кандидатов на все выборы, кроме консульских, и право назначать всех магистратов, включая консулов, пока он находится на Востоке. На первом же общем собрании предложение узаконили, что противоречило конституции, но было санкционировано Требонием.
— Для Цезаря все конституционно, — заявил он.
Цицерон, которому позже рассказали об этом, нашел, что подобное утверждение в устах преданного сторонника Цезаря звучит несколько странно.
В середине декабря Цезарь назвал имена тех, кто должен был занять консульские посты через год: Авл Гиртий и Гай Вибий Панса. После них консулами станут Децим Юний Брут и Луций Мунаций Планк. И никто не высказался за Марка Антония.
Затем сенат назначил Цезаря диктатором в четвертый раз, хотя его третий срок еще не закончился.
Плебейский трибун Луций Кассий, очевидно, мало разбирался в законах. Он потребовал, чтобы Плебейское собрание постановило разрешить Цезарю назначать новых патрициев. Это было совсем незаконно, поскольку патрициат абсолютно не имел ничего общего с плебсом. Цезарь, правда, назначил одного нового патриция, но и только, — своего контубернала и внучатого племянника Гая Октавия, занятого приготовлениями к походу. «Да, теперь ты патриций, но твой военный ранг не повысили», — довольно резко сказал ему Филипп. Октавий спокойно отнесся к замечанию, его больше волновало, как упросить мать не нагружать его предметами комфорта и роскоши, которые, как он теперь знал, дают повод считать его неженкой.